Ангелы со мной не говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать смиренья.
Я же не смиренен и не свят:
Ангелы со мной не говорят.
Тёмненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка — тёмный?
Сами мы не далеко ушли…
Робко приползает дух земли.
Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен, — вещий.
Знает многое про эти вещи,
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?
Что это такое — смертный час?
Тёмный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел — и раздавили.
Взяли, раздавили — и конец.
Дай-ка мне четвертый леденец.
Ты рождён дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом,
Лопнет на дорожке червяком.
Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги…
Разные на свете сапоги.
Камень, нож иль пуля, всё — сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок —
Иль не всё равно, какой сапог?»
Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!
Понял, понял я про смертный час.
Но когда раздавят — что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Не взял он. И поглядел бочком:
«Лучше не скажу я, что — потом».
Загрузка...
