ВТОРАЯ ЧАСТЬ КРАТКИХ ЗАМЕТОК

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Бессмысленное оправдание

Так вышло, что вернулся… Вот.
Носком ноги в песке рисую,
Смущённый страшно: тут Бог Тот,
Хатор — ошую, одесную…

19.02.2020

Глава XXIX

«Лечись у скучного врача, —
Весёлый морит хохоча».
Мудрость

Врачи меня предупреждали:
Про нас ни слова никому.
Сказать осмелюсь я едва ли,
Храня души своей тюрьму

От госпитального уюта,
От бесталанных лекарей,
Чьи безнадежно прочно путы
И для рабов, и для царей.

Я — человек довольно честный:
Я не сказал. Я напишу, —
Хомец — ни разу не опреснок, —
Уйду сазаном под каршу.

Теперь от самого зачатья
До переправы в лучший мир
Едва не спит с тобой в кровати
Медсестринско-врачебный клир.

Мерси за нежную заботу, —
Мы стали много дольше жить, —
Забавней делаем охоты
Для Смерти, — надо нас чинить…

Увы, но помощи врачебной
Дождаться проще, чем Врача, —
Таблеток выдадут «целебных»,
Кардиограмма, кровь, моча,

УЗИ, томограф, глотка, уши —
Тебя насквозь просмотрит врач
И столько понапишет чуши
В твою историю — хоть плачь!

Навряд ли он тебе поможет,
Умея лишь сдавать ЕГЭ,
А твой диагноз он изложит,
Как в рассужденьи о враге.

В твоей болезни виноватит
Всяк врач тебя же самого.
Как в латах в белом врач халате,
Всевластен более богов.

Но врач — не бог, и ты подохнешь.
Врача, наверно, пожурят,
А ты уже в могиле мокнешь,
Ну, или в топке, где сгорят

Твои никчёмные останки, —
Врач позабыл тебя тотчас, —
Редактор так, читая гранки,
Давным-давно замылил глаз.

Ведут учёт не в излечённых, —
Считают тех, кто приходил.
А кто бездарно уморённых
Сочтёт среди холмов могил?

Врач — это божеское дело;
Лечи, когда ты стал врачом, —
Пускай моё терзает тело
Кому подставил Бог плечо.

Увы, в России так уж вышло,
Что врач — почти всегда бедняк.
Закона вывернуто дышло,
И лечат в брюликах собак

Намного лучше, чем обычных,
Трудящихся, как скот, людей,
И лекарь, к бедности привычный,
Не лечит бедного, злодей, —

Не напасёшься ни таблеток,
Ни коек по госпиталям, —
В стране непрочных табуреток
Достанет лишь могильных ям,

И то — кладбищенскую землю
Не лучше ль под жильё продать?
И чтоб указом of the Kremlin —
Всех бедных с мусором сжигать?

…Нас заставляют очень строго
Раз в год отдаться всем врачам,
Чтоб до печального итога
Отчислить к бесу старый хлам.

Своё ты выслужил, дружочек,
Ступай издохнуть где-нибудь,
Вот эпикриза твой листочек,
Как парус, он в последний путь

Подвигнет споро пациента.
Врач регистрирует недуг.
Геройства молодости рента —
Болезней твой замкнулся круг.

Конечно, надо уклоняться, —
Да что ж мне, право, — в сторожа?
И вот — морочишься паяцем,
Чтоб сдохнуть, Родине служа.

Да нет же, доктор, я не болен, —
Так, утомленье, недосып, —
И врач, и я играем роли
С изяществом придонных рыб.

Ты просишь все твои болезни,
Нет, не лечить, а не лечить,
За годом год всё ближе к бездне,
Куда лишь пару метров рыть.

Врач сострадательно кивает, —
Ему, по сути, всё равно:
Служивый сдохнуть ли желает?
Кому другое суждено?

Но — не на службе, сдохни дома,
Не то врачу грозит скандал;
Врач очень прав, стеля солому,
Врач, как и ты, и сир, и мал.

Его ругает каждый первый
Начальник или пациент;
Врачу свои сберечь бы нервы,
Живя до греческих календ.

Пишу я «врач», а это редко, —
«Врачиха» было бы верней.
Поликлиническая клетка
Тесней с годами и темней,

И платят, кстати, сильно мало, —
Откуда взяться доброте?
И смерть своё не прячет жало
В постылой вечной суете.

Нет, эти тётки незлобивы,
А мужики — с изъяном все.
Как им жалеть владельцев ксивы?
Что проку в этом старом псе,

К примеру? Возраст… Шёл бы к бесу!
Так, жалоб нет? Идите, всё…
Хирургу быть нельзя балбесом, —
Беды не чуял он, осёл!

…Мы, старики, привычны к боли, —
Ну поболит, потом пройдёт…
Утратил бдительность я, что ли,
Как малолетний идиот?

Не спав ночами две недели,
Поехал в госпиталь, дурак,
Где, знал ведь, только иммортели
Способны выдержать бардак.

Понятно стало — дело плохо:
Могу остаться без ноги,
Не ждал такого я подвоха, —
Где были старые мозги?

Меня лечили, будто зная,
Что даже если я помру,
Не омрачится небо мая,
Врачам не портил я игру.

На что надеялся, придурок?
Что госпитальный коновал
Меня не будет, как окурок,
Давить? Я крупно проиграл.

Явленья Главного Хирурга
Никак не мог я ожидать
С его повадкой демиурга,
Чтоб сам свою он дуру мать!

Собрав консилиум, сей дятел,
В консилиуме — местный сброд,
Сказал, что если я не спятил,
То согласиться должен влёт

На то, что ногу мне отнимут,
Иначе — скоро мне конец.
Я сдался этому нажиму, —
Я был обколот — не боец.

Ну — ампутация, валяюсь.
Довольно больно, ну, терплю.
Приходит этот не-красавец
И с видом кума королю

Мне говорит, что я не встану, —
Один едва из десяти —
По силам чтоб и по карману
Протез. Такое как снести?!

Уж ты прости, недобрый лекарь,
Твоё я имя назову:
Буткевич. Звук исхода дрэка
В твоём прозваньи наяву!

Пришёл ещё, сказал, что скоро
Прибуду со второй ногой, —
Полгода — много! Приговора
Не ждал такого ангел мой,

Со мною вместе возмутился, —
Я через шесть недель пошёл.
Гад перед выпиской явился,
Сказал, что будет хорошо,

Коль я заранье озабочусь
Протезом, записью на ВТЭК, —
Среди Собеса средоточий
Остаток дней моих… Ах, дрэк!

Про мне положенные льготы
Он мог не знать. Ну промолчи!
А уязвить пришла охота —
Направь на суточный мочи!

О, госпитальные чудилы!
Сколь вас — бездельных неумех,
Какой бардак вблизи могилы…
Больного мучить — смертный грех!

Врачи ли вправду эти люди?
Лепилы, как и в лагерях!
Сердец и душ своих в остуде
Они забыли Божий страх!

Средь равнодушного отребья,
Конечно, есть и добряки, —
Меж палачей они как мебель, —
Хоть бесполезны, но мягки.

Я рассказал не всё, но всё же…
Прошу простить за нарратив.
Ах, эти лекарские рожи!
Как странно: быв у них, я жив.

(А вот медсёстры в этой дупе —
Вполне забавные бабцы:
Они в твоём не вовсе трупе
Готовы слышать бубенцы…)

Глава XXX

«Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю».
М.М. Исаев. «Бриллианты для диктатуры пролетариата».

«Мечтательный пастух»
Т.Шаов

(Ему ж едва не двадцать лет, —
Когда успел М.М. Исаев
Узнать, что пайка и секрет
В ЧК синонимами стали?)

Что литератор — проститут,
Известно всякому прекрасно, —
Кто ради денег пишет — плут.
А вслух нельзя сказать — опасно?

Читатель в руки не возьмёт
Для денег писаную книжку?
А вот — «Игрок»? А «Идиот»?
Рассказы Чехова? Мальчишки,

Марая белые листы,
Желают славы больше денег;
Надежды их всегда пусты, —
Литературы нрав крутенек.

Писатель — профессионал
Не ищет самовыраженья, —
Он профессионалом стал,
Как показал своё уменье

Всучить издателю свой труд,
Ничуть не лучший, чем иные,
А там — авось! — его прочтут,
И будет сытым он отныне.

Но есть другие — чудаки,
Жаль, большинство их — графоманы,
От скуки или от тоски
Они великие романы

В тиши напишут… просто так,
Себя зачем-то выражая, —
Бесцельность — это Божий знак, —
В аду есть цель, нет цели Рая.

Вот «наше всё» — роман в стихах
Он залудил… Чего хотел он?
Чтоб Гончарова на балах
Блистала бесподобным телом?

Да бросьте — он писал роман
Благополучно неженатым.
Творить желание – зиндан,
А кем в темницу ты закатан?

Желаньем творчества самим —
Оно — прочнейшие оковы.
Строг «шестикрылый серафим»,
Его решения суровы, —

Но рвут язык всего лишь раз…
Души творенье — непрестанно,
Томленье духа — всякий час;
Оно и яд, оно и манна.

Тебя в узилище томя,
Твоей тюрьмы ломает стены,
Но, сердце счастьем ущемя,
Тебя не выпустит из плена.

Творить — сладчайший твой удел
И вместе — боль, дерзаний мука,
А серафим? Он улетел.
А ты остался, вот в чем штука.

Ты вышней силою судеб
Творить оставлен между тварей.
Всегда твой будет горек хлеб, —
Иди-ка ты в шахтёры, парень, —

Про «тыщи тонн» пустой руды
Базлал недаром Маяковский, —
Поэты тягостно горды
Своей фантазией бесовской,

Но рвётся к Богу их душа
Из пут словесного распутства,
Не получая не шиша
За бытие в силках искусства.

Что заставляет нас писать
Помимо гладкого скольженья
Пера по собранным в тетрадь
Листам? Надменное сомненье

В никчёмности своих затей?
Иль собеседников молчанье?
Бумаги десяти дестей
От сквозняка почти дыханье?

Всё просто — рвутся из души
На свет непрожитые жизни, —
Ты нас хотя бы запиши, —
В их стонах столько укоризны…

И ты берёшься их спасать,
Трудя больную ими душу,
Хоть знаешь — незачем писать, —
Судьбы молчанье не нарушишь.

Как путник в девственном лесу,
Кричишь, надеясь лишь на чудо,
И пьёшь с листов древес росу,
И слышишь только ветра гуды.

…Литература — что читать.
А Библия — литература?
Кто Пятикнижие назвать
Посмеет книжками, в натуре?

(Их было пять, где был Арбат,
По плану, — Суслов не позволил, —
Евреи, мол, и так шумят, —
Учить хотите Тору в школе?

И что? Закон-то Божий был?
Мы ж иудео-христиане!
Псалмы бы лучше я зубрил,
Чем бредни, что одобрил Сталин.)

Как можно Горького любить?
И всех питомцев Авербаха?
Как власть любила чуять прыть
Совписов рабского подмаха!

«Бруски» ли, «Битва» ли «в пути»,
«Цемент»? А «Города и годы»? —
Продавших душу не спасти,
Чуть сам не продал тем уродам,

Которым было всё равно,
Что им писать, — страниц побольше!
Гони строку! — Не нам читать, —
А денег пачки будут толще!

Их было мало — кто имел
Большой доход литературный,
Все остальные — не у дел, —
Рассказик разве где халтурный…

Но все желали, — не сужу, —
Не все тогда и выживали,
Понятно даже и ежу, —
Писать, однако, — все писали.

Вот тайна века — «Тихий Дон», —
Так я — что Шолохов — не верю.
А «Целина» — я верю — он, —
Почти что сам, в известной мере.

Но кто-то ж это написал!
А нам не всё равно в итоге?
Кто смел — тот съел, кто мал — удал,
А в остальном — рассудят боги.

…Какой таинственный секрет
Твои желёзки выделяют,
Когда творить желанья бред
Опять тобой овладевает?

Ты снова бредишь наяву,
Ты с кем беседуешь под запись?
Твою ли скорбную главу
Смахнёт в корзину чья-то зависть?

Вот, вот — причина из причин!
В реале это невозможно:
Ты всех переживаешь, блин!
Ты всем любовник, скот безбожный!

Ты сотни судеб, не одну,
На шее собственной таскаешь,
Ты тыщу раз менял жену,
А в жизни так не погуляешь!

И не ответишь — ни за что!
Ведь это как бы в самом деле,
Ты — Роберт-дьявол, Конь-в-пальто,
С Лоллобриджидой ты в постели!

Вот привилегия творца
За сочинительства издержки:
Он проживает во дворцах,
А не в халупах нищих мерзких;

Ты губишь целые миры
Ты возвращаешь к жизни мёртвых;
И в этом нет пустой игры —
Творишь-то — на разрыв аорты.

Литература — как мираж:
На расстоянии реальна, —
Любой каприз, любая блажь —
И смех, и грех (грех, правда, свальный).

…Какие судьбы граф Толстой
В своих романах нежно любит?
Ростова, Маслова! На кой
Свою Каренину он губит?

Вот в том и дело, что свою, —
Не изменяй, ведь граф ревнует, —
И вот Карениной каюк,
А граф придумает другую.

Когда утратил дед свой пыл —
Вот тут евангельские бредни,
Зов сублимации постыл, —
В контакте с Вечностью — посредник.

Любое творчество — беда,
И счастье творчество любое.
Всё, что сказал я — ерунда.
Пишите. Как писать? Душою.

Глава XXXI

«Мне мама в детстве выколола глазки,
Чтоб я с вареньем банку не нашел.
Теперь я не читаю азбуку и сказки,
Зато я нюхаю и слышу хорошо».
Страшилка

По узкой тропке вдоль забора,
Где бальзамин и бузина,
Где тишина звенит фарфором,
Крутилась тень веретена.

Первичный хаос, торсионы —
Таких тогда не знал я слов;
Без уловления бозона
Я зрел творение миров.

Из ничего сплетались нити
Не без участья паука,
И я миров был со-творитель, —
Большого Взрыва от стручка

На бальзаминовой макушке
Не ждёшь, едва его задев.
Хрустели вкусно с маком сушки,
Цвели люпин и львиный зев,

За дачным столиком дощатым,
Вокруг — сосновые стволы
В мундирах рыжих, как солдаты,
Там запах тени и смолы, —

Там я читал. Лет шесть мне было;
Библиотек на даче нет, —
Прочёл «Собаку Баскервилей», —
Случайно найденный комплект –

От предыдущих постояльцев
Остались книжки, по всему, —
Недели две дрожали пальцы,
Как я глядел в ночную тьму.

Чем только я не впечатлялся, —
Где иллюстрации Доре,
Мне тот «Мюнхаузен» достался, —
Как там летит он на ядре!

Я мир в себя вбирал, как губка,
Тогда ведь не было Сети,
А телевизор с севшей трубкой —
Так спать ещё до девяти.

А книги… Книги растворяли
В себе законы естества,
Быть кем хочу мне позволяли;
Как шелестела мне листва

Окружных зарослей малины,
Что в них сокрыты чудеса,
На пастернак и бальзамины
Ложилась блёстками роса,

Закатный луг блестел алмазом
Сквозь капли тёплого дождя, —
Я не родился, видно, сразу, —
Тогда, из книг, рождался я.

Любя играть в очко, дед книги
По доброй воле не читал,
В газетах между строк интриги
ЦКовских дурней он искал.

У бабушки кумир был Надсон, —
Девичий томик берегла;
Чего же сказок опасаться? —
Она решила. Не могла

Она избрать мне чтенье круче,
Чем том здоровый Братьев Гримм, —
Распорядился странно случай:
Я разминуться мог бы с ним,

И жизнь текла бы по-другому
Моя и жизнь моей страны, —
Слегка потрёпанному тому
Была задача Сатаны

И наущение Господне —
Меня толкнуть к пути туда,
Туда, где черти, ведьмы, сводни,
Где только мёртвая вода,

Где злые мачехи принцессам
Дают крутить веретено, —
Где вьются роем бесы, бесы
И где темно, темно, темно…

Мне стали грезиться горшочки
С костями съеденных детей,
Я стал пустою оболочкой
Для игрищ Гриммовых чертей.

Мне до сих пор, бывает, снится:
«Жених-разбойник» — людоед,
Им убиенные девицы —
Его чудовищный обед.

Предвосхищая «Парфюмера»,
Губил он девичий народ,
И ладно б ради счастья хера, —
Он просто жрал их, идиот!

Девчонок дачных было мало, —
Хотелось их предостеречь,
Что Красной Шапочки не стало,
Когда решила с Волком лечь;

Она была не близорука,
Чтоб волчью пасть не разглядеть, —
И Волк-то был не то чтоб сука, —
Сумел же Шапочку надеть!

А «Золушка»! Какие страсти:
Себе рубили сёстры плоть;
Надеть хрусталь — и будет счастье,
А палец, пятка — лишь ломоть

Совсем ненужной Принцу плоти.
С тех пор боюсь я голубей, —
О счастье Золушки в заботе
(Да? Правда — сказки нет добрей?)

Сестёр они склевали глазки.
А ужас «Девушки без рук»?
Одно — не ждёшь отцовской ласки,
Другое — ждёшь возможных мук.

Вот Гензель, Гретель — всех убили,
Вот Белоснежка — снова кровь,
Вот «Мальчик» бедненький «в могиле», —
Вина и мёду приготовь,

В могиле спрячься от мучений,
Он пил вино, а думал — яд.
А суицидных устремлений
Кто из детей не знал стократ?

«Смерть в кумовьях» неотвратима,
А вдруг к тебе придёт она?
А ты ребёнок нелюбимый, —
Кто защитит? Тебе хана…

Страданье в сказках непременно:
Царь то сварился, то убьют,
То ноги — камень по колено,
Рубахи из крапивы ткут, —

Вручную, надобно заметить,
Яга, Кощей, болота, страх,
Идут за дудочкою дети…
А в туалет идти впотьмах,

Темно и в дачном туалете,
Кто там таится в темноте?
Совсем не все способны дети
Не слышать дьявола в коте,

Что на прогулке у калитки
Вдруг пару верхних нот возьмёт,
И стул, конечно, будет жидкий,
Распахнут страшным криком рот,

Но не орёшь, не то накажут:
Тебе не стыдно? Что за трус?
Печной мазнут по носу сажей, —
Иди умойся! — как укус…

На старой ёлке умывальник
Неподалёку от крыльца;
Включаешь свет в терраске дальней,
Идёшь смывать позор с лица.

И вот — с тобой метаморфоза,
А хоть бы и метаморфоз, —
Вольна и агрессивна поза,
И гордо задран мытый нос.

А очень просто — возле елки
Рос очень крупный мухомор, —
Я с ним здоровался — а толку?
Вдруг на меня он поднял взор

И говорит: привет, парнишка!
Тебе не съели до сих пор?
Поддай ногой вот эту шишку, —
С ней улетит и твой позор.

Нашёл, дружок, чего бояться —
Придумок старой немчуры!
Ведь любишь ты девчонок мацать?
Потискай Золушки шары!

А Принц, придурок, перебьётся, —
Дурак, — мог сразу всех троих!
Кому там в кустиках неймётся?
Ты, Смерть? Иди, влеплю под дых!

Все убирайтесь на страницы,
Сидели чтобы там тишком
Все людоеды и убийцы!
А ты — кончай быть дураком!

Ступай во тьму — там на дорожке
Поднимешь пару веретён, —
Там чёрт один откинул рожки, —
Раскрутишь завтра — и спасён.

Я мухомору поклонился, —
В «Морозко» кланялся Иван! —
И в темноту бегом пустился, —
А вдруг пригрезилось, обман?

Нет, я нашёл их… Правда, больше
Они похожи был на…
Один конец с головкой тощей…
И лопнула в душе струна.

Закинув том в чердачный сумрак,
Назавтра взял кухонный нож,
Не как вчерашний недоумок,
Спокойно, в пять углов, чертёж

Продрал железом по тропинке
И танец начал веретён:
Как страха тень по влажной глинке
Бежала скорым спехом вон!

Я стал спокоен и развязен.
Кого бояться было мне?
Ни пред врагом, ни перед князем,
Ни в самой тёмной тишине,

Когда вдруг скрипнет половица
Иль треснет дерево стены,
Я не пугался, — что хвалиться?
Вот разве смеха Сатаны,

Когда он трусов наказует, —
Вот это — я вам доложу…
Пускай боязни вас минуют.
Души окалину и ржу

Пускай повымоет страданье,
Но только сказки Братьев Гримм
Вы не давайте детям. Знаний
И без того довольно им.

Глава XXXII

«Он был старше её.
Она была хороша».

«Лучшая песня о любви».

Ему — полтинник. Ну почти.
(Он — это собственное имя).
А ей — катило к тридцати,
И жизнь уже летела мимо, —

Уже и двое сыновей,
И первый муж, в тюрьме убитый,
Второй, так сбившийся с пахвей,
Что ей мерещилось корыто:

Она — старушкой — ждёт конца,
Чтоб он пресёк её мытарства,
Ну, или деда — молодца,
Что позовёт её на царство.

(Я напишу, решил, роман,
А то читателю событий
Всё не хватает, — есть изъян, —
Ему бы драм, измен, соитий…

Ну, как роман, — скорей, конспект;
Облечь костяк романа плотью —
Нужон высокий интеллект, —
А не моё ума отродье.)

Она была ещё в поре,
Пока ещё не напоследок:
Её мальчишки во дворе
Ещё кадрили, — так субреток

Ажан дежурный стережёт
На повороте у церквушки,
Под локоть ласково берёт
И предлагает поскакушки…

Она субтильна, но мила,
Весьма, где надобно, округла,
Её судьба приберегла
Ему, как будто поиск Google’a

Запрос «последняя любовь»
Так идеально обозначил
Что, сколько душу ни готовь,
А истечёт счастливым плачем.

Он медленно сходил с ума,
Она казалась недоступна,
«В глаза катившая» зима
Виски белила снегом крупным.

Он снова стал дурак-юнец
И, эту дурость понимая,
Был счастлив ею, как певец,
Предельно голос возвышая.

Она была почти трезва.
Чужая страсть её пьянила,
И чуть кружилась голова.
Что делать ей? — Какая сила

Способна женщину отвлечь
От явно ей заметной страсти,
Когда дыханье возле плеч,
А поцелуй — лишь на запястье?

Она бежала, как могла,
Его волнующих исканий,
В её душе густела мгла
Вполне естественных желаний.

Их можно было победить.
Так ласки старого сатира
Способны стройной нимфы прыть
Отвлечь от суетного мира.

Она надеялась на брак,
А он не видел столь далёко, —
Он лишь тянул её во мрак —
Испить своих исканий сока

И вдоволь напоить её
Своею вечно новой силой, —
Так пахарь в зиму рвёт жнивьё
Своей сохой, напружив жилы,

И сыплет в землю семена;
Бог даст, и новой жизни всходы
И он увидит, и она;
И будут счастливы их годы.

Он ждал. Она ждала. Чего?
Был нужен только повод, случай
Реке сбежать из берегов.
Он хмур. Она ходила тучей.

Он заболел. Июнь был гнил
И где-то высвистел простуду
Сквознячной силою ветрил,
В Москву притекших ниоткуда.

Решил, болезнь уняв слегка,
Что ждать и дальше смысла нету,
Ведь сколько можно мужика
Держать в неведеньи ответа!

Зовёт гостей, она — меж них,
Попировали, дело к ночи,
Вдруг нежный голос, мягок, тих,
Подружке молвил между прочим:

«Езжай, а я останусь тут».
Глаза подруги стали дики, —
Как будто прикуп отдают,
А вместо нужной червы — пики!

Он даже бровью не повёл,
Как будто всё идёт по плану,
Их плану… Где же валидол? —
Себя охлопал по карманам…

Ушли машины. Стих прибой
В ушах разбойничавшей крови,
И, будто верный часовой,
Свеча стояла в изголовье.

Он был немного удивлён
Её прохладным хрупким телом:
Вполне способное на стон,
Оно девичьи неумело…

Он целиком её вобрал
Во всеохватные объятья, —
Её был искренен вокал,
Поддержан стонущей кроватью.

Угомонились. Влез рассвет
Слепым подглядываньем в окна.
У них был к завтраку омлет.
И гнева Божьего не грохнул

Над ними праведный раскат.
Не всё равно ли было Богу,
На чём и кто за что распят, —
На крест любви идут помногу.

Не слышен Божьих мельниц гуд,
Что «мелют медленно, но верно»:
Найти любовь не нужен труд, —
Как в лёгком смертная каверна,

Она возникнет сразу, вдруг
И зарубцуется едва ли.
Он был ей нужен как супруг.
Практичны женщины, — не знали?

Их редких встреч был сладок яд.
Её развод свершился вскоре.
Ты рад? — она спросила. — Рад.
Всегда в опасном разговоре

Не преступал он той черты,
Что сильно схожа с Рубиконом, —
Он исполнять её мечты
Не обещался пред иконой.

Так минул год. Пришла зима,
Снежок уже присыпал крыши,
Уже ей ласки, как тюрьма,
А он её никак не слышит…

На даче встретились они —
Он отдохнуть решил неделю, —
Где в промороженной тени
Земля ждала сырой метели.

Укрыть весеннего греха
Плоды и шрамы сочной плоти,
Где листьев палых вороха
Молчат в таинственной дремоте.

Она решила, что рискнёт, —
В конце концов, он добрый парень;
Сорвётся — значит, он не тот,
Кто небом ей навек подарен.

Она была нежна опять,
Сам дьявол мог бы ей увлечься.
Как может женщина не знать,
Что нынче лучше поберечься?

И через шесть недель ему
Она спокойно сообщила:
«Ты знаешь, судя по всему,
Я тут ещё к врачу сходила…

Короче — быть тебе отцом».
Подумав, так он ей ответил:
«Я сроду не был подлецом,
А у тебя уже есть дети.

Решай сама. Как ты решишь,
Вот так и будет. Я немолод.
Дитя своим признаю. Ишь,
Какой в твоём сердечке холод,

А я-то думал… Всё равно, —
На что надеялся я, старый…
Был свет. Опять вокруг темно.
А ты себе подыщешь пару».

Она решила сбросить плод.
Спросила денег, выдал денег.
Паскуден человечий род —
Тюремщик так же, как и пленник.

Она желала быть женой.
К чему ему была вторая?
Куда с такою сединой
Младенцев нянчить, помирая?

Она рвала их связь, как нож
Неслышно режет шов на ткани,
Она вела себя, как ёж,
Когда его лиса застанет

Врасплох. Ей нужен был другой.
Он ей не стал мешать в охоте;
Жизнь — это с болью вечный бой,
Не выше радуги полёты.

К чему вселенская печаль?
Романы с жизнью все банальны, —
Они совсем расстались. Жаль.
Жизнь — вообще роман печальный.

Была у них любви пора, —
Прошла, как северное лето,
Пустыми стали вечера…
Но это было, было это!

Когда мелькнет издалека
Воспоминание о чуде,
Глаза влажнеют старика, —
Он скоро вечно с нею будет.

ИНКЛЮЗИЯ

Пасха девятого года

Глаза красивых прихожанок
Полны слезливого греха,
Старухи, сползшие с лежанок,
Пускают в хоре петуха,

Во мглу летящего под купол.
Он клюнет меди жданный звон,
Где перевёрнутые ступы
Толпы гугнивой въемлют стон.

Томленья сладости изжогой
Раздражена уже гортань.
Я, воскресенье кликнув Бога,
Молчу, шепчу душе — восстань…

Ведь упокоено зимовье,
И мёрзлых сумерек тоска
Не движет судорожной бровью,
Все отвергая свысока…

Хихикнув, ушлые девчонки
Шуршат межножьями в аванс…
На кулачки со свечек тонких —
Капель. Весна. Спать — первый час.

02.05.2009

Глава XXXIII

«Писание писем — единственный способ сочетать уединение с хорошей компанией».
Д.Г. Байрон

Нашёл недавно пару писем,
Архив слегка разворошив, —
Благодаренье сытым крысам, —
В пыли чердачной жив архив.

В мансардном сидя кабинете,
Своей судьбы следы листал.
Зачем? Вот кто бы мне ответил…
Так зритель в театральный зал

Идёт смотреть зачем-то пьесу,
Что с детства знает наизусть,
В нём нет ни грана интереса,
Лишь о годах ушедших грусть.

Незримой тенью он на сцене,
В который раз, в который раз,
И вместе с ним другие тени, —
У каждой тени свой рассказ.

Кому? Самой себе. Поймёшь ли?
Неважно, — ну и не поймёшь…
Ведь ты не следователь дошлый
И дело ты себе не шьёшь.

Ну, вспомни, с кем был в переписке?
Чей ровный почерк не понять?
Чьи письма меж судебных исков
И прочей дряни мог держать

От глаз чужих? Никак не вспомнить.
Ну, хоть прочту, пойму, небось…
Инициалы… Друг мой скромный,
Ты кто, из прошлого мой гость?

«Пишу тебе. Так странно, право,
Как будто ты бог знает где.
Вот будет у тебя забава,
Когда в моей белиберде

Ты станешь (если) разбираться.
А мыслей нет в письме моём,
Там есть желание остаться
Вдали от всех с тобой вдвоём.

Так странно. Я живу, как прежде,
Служу, гуляю, сплю и ем,
Но как бы я чего-то между,
Вот как в беседе между тем

Молчанье вдруг — слова пропали,
Хозяйка вновь приносит чай, —
Вот так оркестр в бальном зале
Собьётся с ладу невзначай, —

Смутятся все, но дирижёру
Довольно взгляда, — взмах руки —
И снова литься разговору,
Как тёмным водам той реки,

В которой мы купались ночью,
Как было тихо и тепло!
Ты был придирчиво — порочен,
Как страшно ласковое зло,

Уже достигнув абсолюта,
Меняет знак, и ты паришь,
И при распятости полёта
От боли счастья ты кричишь…

Татьяну вспомнила — с урока:
«Кончаю — страшно перечесть…»
Пожалуй, кончишь ненароком,
Когда в письме такая жесть!

Я оказалась не готова.
Уход — он, как война, — врасплох.
И ощущенья — бабы вдовой,
Женой не бывшей, — ловля крох…

Любая баба замуж хочет.
(Гляди, уже и баба я).
Что? Чуши вдоволь скажешь ночью, —
А хочешь — киндер чтоб, семья…

Ты знаешь это всё, — ты умный.
Когда б ты не был так умён!
Смогла бы я твой смак изюмный
Присвоить, как мятежник трон.

Но ты — ничей, не мой — уж верно,
У жизни взятый напрокат.
Да что ж мне, Господи, так скверно, —
Как страшно буковки шуршат,

Слова бессмысленные полня,
Что проку — ты уже ушёл.
Сыта по горло волей вольной.
Свобода — худшее из зол;

На кой мне чёрт нужна свобода, —
Не лучше ль верной быть рабой,
Всегда спокойной, будто воды
Лесных озёр, но быть с тобой?

Да нет, не морщись — я не плачу, —
Твоё ж любимое кино?
Где Мастроянни — мягкий мачо —
В итоге женится? Смешно, —

Тебя ведь вечно любят шлюхи,
А ты не плюшевый медведь;
Не дай-то Бог, как ты не в духе,
Тебе чего-нибудь бухтеть…

Прости. Тоска. Я впредь не стану
Ни о себе напоминать,
Ни своему самообману
Тебя тревожить разрешать».

Вот это да! Письмо-то — мне ли?
Кого ж я бросил, негодяй?
На поллиста следы капели —
Слезьми умылась! Ай-яй-яй…

Я что — похож на Мастроянни?
На Сориано, в смысле? Ну…
Своих бессовестных желаний
Всегда в безвылазном плену, —

Вот разве этим. Сантименты?
Пожалуй. Только бабьих слёз
Меня не тронут аргументы,
А равно скорбных пафос поз.

Письмо другое — прочитать ли?
Ещё страницы три тоски?
Как в третьем акте на спектакле —
Нытьё актёров жмёт виски.

«А ты совсем не изменился.
Двенадцать лет — большуший срок.
Как некий дух, ты вдруг… сгустился,
Чтоб я увидела… Мой Бог!

Нет, это — просто восклицанье,
Не обращение к тебе, —
Уже давно мои желанья
Чужды твоих чудес волшбе.

Представь: иду по Вене, утро.
Среди туристов гольтепы,
Поток разрезав, кто-то мудро
Ведёт в пивняк свои стопы.

Гляжу, не веря даже линзам:
А это ты — чуть пополнел,
С похмелья, как всегда, таинствен…
Свою забыла кучу дел,

В кафе напротив дальний столик, —
Сижу, чего-то заказав,
Наверно, так в гипнозе кролик
Глядит в удавовы глаза.

Я вижу, как пивную кружку
Ты половинишь за глоток,
По жопе, как свою подружку
Хозяйку ловко хлопнуть смог.

У нас такой хлопок — и дело:
Отсидка или крупный штраф,
А эта — в книксене присела —
Всегда твоя, ещё не дав!

Как на тебя ведутся бабы!
Какой в тебе липучий клей!
На передок-то все мы слабы,
Нам лишь бы ёбаря позлей!

Прости понятной бабской злости, —
Ты ж гладил булки не мои!
Любви проклятое охвостье —
Гудят пчёл ревности рои.

У нас — я тут уже давненько,
Мой муж — деляга в МАГАТЭ,
Как он по-русски скажет — «венька».
А что, сорока на хвосте

Тебе вестей не приносила,
Что я сменила ПМЖ?
Вот Ирка — я ж её просила,
Чтоб ей проснуться на еже!

А может, ты и знаешь, кстати?
Спрошу-ка я про Ирку Сеть…
Меня сейчас ударом хватит!
Ведь это… просто охренеть!

Ты сам-то видел Иркин статус?!
«Его любовница — жена»!
Чтоб кочергу ей в хитрый анус!
Ах, Ирка, бляжья сатана…

Женился… Не на мне — на Ирке!
Не мог остаться холостым?
Что ты нашёл в ней, кроме дырки,
Поросшей волосом густым?

Я знаю — я несправедлива,
Она — красотка, поискать!
Не я — непаханая нива…
Как ей свезло тебя поймать?

Я соболезную Ирине.
Тебя делить бог знает с кем?
Послушай, ведь тебе полтинник, —
Велик ли ныне твой гарем?

Не подошла. Мне стало жутко:
Понятно стало — ты уйдёшь;
Второй уход — уже не шутка, —
Аж до сих пор в коленях дрожь,

Как вспомню… Всё-всё-всё — довольно!
Прощай. Теперь уж навсегда.
Надеюсь, хоть немножко больно
Тебе читать письмишко. Да?»

Да кто же это, дай Бог память?
Вот Вену помню, жоп охлоп…
Какое слово! Надо вставить
В рассказ какой-нибудь… Так. Стоп.

Какая сила убежденья!
Мою жену не так зовут.
Кто был распутства этот гений,
Чей женщин влёк великий блуд?

Да не признаюсь я, хоть режьте!
Не помню эту даму я!
Да и не в Вене, — в Будапеште…
Проговорился, — ах, свинья!

Пускай потомки похлопочут, —
Я слишком в жизни искушён, —
Чужие письма? Всё неточно…
Ведь их читать нехорошо!

Глава XXXIV

«Жизнь есть существование белковых тел,
Сопротивляющихся идее равенства».
Юз Алешковский

Я был дитя ещё совсем,
Учился в школе, в первом классе,
Не зная бремени проблем,
Что губят суетные массы

В борьбе за равные права,
Учили нас лишь слову «должен», —
Мы глохли, как тетерева,
Не слыша шёпота «мы можем»…

Твердили нам, что все равны,
Свободны, с братством было хуже, —
Не каждой жители страны
Согласны были мыться в лужах.

Химера равенства была
(И есть) по-своему забавна;
Детей белковые тела
Легко могли судить о главном:

Равны мы не были никак
Ни с кем, ни в чем, ни в коей мере,
Вот только форма кое-как
Равняла нас — ура химере!

И то — донашивать старьё
За старшим братом было надо
Кому-то, — трёпаных краёв
Одежды всяк умело чадо

Не видеть, — бедность не порок,
Когда бедны все равно детки,
Но речи был ровнее слог,
А равно лучшие отметки

У тех, кто лучше был кормлён
И чья была теплей одежда,
Чей был спокойней сладкий сон,
Кто мог в уюте смежить вежды,

Не слыша пьяной брани шум
И плач немытого младенца, —
Тех развивался легче ум
Среди призрачного равенства.

Всегда пристрастен детский взор:
Он ищет равного по духу,
Не отвергая и сестёр,
Не важно, кукла иль толстуха.

Дружить сходились все подряд,
Не равных дружба отвергала, —
Сто разных клеток — зоосад,
Чтоб рысь козлят не убивала.

Я был примерный ученик —
Ещё томленье плоти тлело;
А во дворе был озорник,
И мне влетало то и дело.

… Когда бы с этим пацаном
Мы хоть чуть-чуть корешковали, —
Так нет же: в классе день за днём
Издалека слегка кивали

Друг другу. Он всегда молчал,
Не лез ни в драки, ни в проказы,
Лишь на вопросы отвечал
И отворачивался сразу,

Чтоб не глядеть в глаза, не то
Влететь могло немедля в ухо, —
В народе принято простом
Не взгляд бодать, а сразу — плюху…

Удержаться я не смог:
Записалось между строк.

Что было в этой первоклашке?
Да будь я даже педофил,
Я б к этой кукольной мордашке
Навряд влеченье ощутил.
Хотя судить, конечно, трудно, —
Я, слава Богу!, не урод,
И «опыт, сын ошибок» блудных
Со взрослых дев свой счёт ведёт.
Она была, считай, беспола, —
Из половых отличий — бант,
Её я в щёлку видел голой, —
Был в раздевалке вариант:
К уроку танцев трикотажик
Под чем-то вроде неглиже, —
Чем бантик, розовей был даже
Цвет круглой попки обоже.
Друг другу слова не сказали
Мы с этой фейкой, — а зачем?
В обоих первых классах знали
Допреж зубрёжки теорем,
Что и доказывать не нужно:
Они почти равны в цене;
Девчонки нас женили дружно,
«Любовь» писали на стене
У входа в школу, с именами!
Всё это было чепухой,
А только… В этой детской драме
Влеченье не было игрой.
Пик сексуальности был пройден:
Три — пять, до пубертата — спад;
Был робкий проигрыш мелодий,
Что в пубертате зазвучат,
И зазвучали бы, конечно.
Мы переехали, увы.
Остался флёр любви безгрешной,
На ткани жизни след канвы,
Окрашен временем и пылью…
Мы с ней увиделись — потом,
Когда уже давно забыли
О том, что быть могло грехом.
Она состарилась так рано,
Я был ещё вполне кобель, —
Так смотрит жрец на истукана,
Забыв богослуженья цель.
Те дети стали старикашки,
Теперь лишь возрастом равны.
Что стало с этой первоклашкой
В густых потёках седины?

Прошу читателя терпенья:
Ещё потребно отступленье.

«Это школа Соломона Пьера.
Соломона Пьера, вам говорят!»
А. Северный

До школы было далеко, —
Трамвай блестел вишнёвым лаком;
Была же рядом пара школ!
До той — как до Пекина раком.
А почему? Та школа — Спец:
Английский, всякое такое.
Велев учиться в ней, отец
Не знал, что там не место гою.
Тогда среди его друзей
Уже закончились евреи,
А в этой школе их детей
Растили, как в оранжерее.
Ещё совсем не ешибот,
Но по составу — чем не хедер, —
В Девятой школе целый год
Торчал я, как ливанский кедр.
Я в первом классе был премьер —
Я знал таблицу умноженья, —
На кой она была мне хер?
Примерно, как уроки пенья!
Но разве будущий раввин
Не должен знать премудрость мира
И понимать, что Think и sin
Вполне созвучны для эфира?
Ребёнок должен быть учён —
Учить пытались даже танцам:
Сойтись, обратно и поклон!
При не сходящем с лиц багрянце…
Читать, писать — я всё умел, —
Полкласса азбуке училось;
Моих способностей предел
Был там, где сердце сильно билось —
Как я глядел на их красы, —
Ревекк, Рахилей, Голд и Машек, —
Их юбки прятали трусы,
Худых ещё не пряча ляжек.
Их лица были, будто ночь,
Когда рассветный луч печалит…
Израиля какая дочь
Предстать Эсфирью не мечтает?
Их заготавливали впрок
Как дочек ушлых Мордехаев,
Чтоб Артаксеркс любой не мог
Грозить закручиваньем гаек.
Мне с ними было хорошо.
Со мной сидела Ленка Модель, —
Чуть позже я бы с ней отжёг
Для улучшения породы…
Но не привёл Господь отжечь, —
Перевели в другую школу.
Вот будет бестелесных встреч
И не одетых и не голых!

Его ботинки и пальто,
Рубашки и другие шмотки
Не открывали наших ртов,
Но мы завидовали кротко.

Он был дитя номенклатур,
А звался — Алексей Леонов!
С каких ЦКовских верхотур,
А может, министерских тронов

Он был отправлен в первый класс,
Другим ребятам равен вроде?
Ведь не за цвет (не помню) глаз
Он будто джокер был в колоде

Среди тузов и мелкоты?
О нём директорша справлялась:
Мол, а не слишком ли просты
Детишки в класс ему достались?

Он был дитя — аристократ
Среди потомственного сброда,
Он был алмазом в сто карат,
А мы — отвальная порода.

Он был как масло на воде —
Их не смешаешь, как ни силься.
Не растворялся он в среде,
Он был, как пуля, мы — как гильза.

Он мог изюмом в тесте быть,
Но мы его не замечали,
Так речки горной брызжет прыть,
Минуя камни, что упали

С вершин в блистающий поток, —
Ну, был и был, — забот навалом:
Чистописания урок…
Когда мне бабушка сказала

(Она был мой верный страж,
Чего постыдно я стеснялся) —
Номенклатур силён мираж! —
Чтоб я теперь совсем не дрался, —

А вдруг, не дай-то Бог! синяк?
— И что? Я сам по роже врежу…
— Вот слов таких нельзя никак
Употреблять! Ты что, невежа?

— И ничего я не дерусь…
— Тебя зовёт Алёша в гости…
Всегда фантазии бабусь
В нас вызывают приступ злости!

— Он ничего не говорил!
Придумай что-нибудь другое,
Чтоб я к мальчишкам не ходил
Играть в индейцев и ковбоев!

— Их бабушка сказала мне,
Что у Алёши день рожденья
И что с другими наравне
Ты приглашён, в то воскресенье.

Не то чтоб я был огорчён, —
Ко мне кого-то звать не стали б, —
Мне был противен рабский тон,
Как будто мне велел хозяин

К нему явиться во дворец
И там кривляться на потеху,
Меня богатенький малец
К себе зовёт… Зачем? Для смеху…

Ведь я сто раз уже видал,
Как рабски слушаются люди,
Когда богатый приказал.
А может, он ещё забудет?

Отец одобрил — что ж, сходи, —
Такой начальник! — вдруг знакомство?
Мать — меньше: руки на груди, —
Штаны придётся шить потомству.

Веди его к портному сам, —
Сходил бы в школьных, что за дело?
Я был приговорён к порткам,
Подпольным Борухом умело

Перелицованным из брюк,
Отцом заношенных до блеска.
С тех пор стыжусь примерок мук
И тошен шорох метра мерзкий.

Меня учили не шуметь
И есть пирожное не быстро,
Оставив непременно треть.
Мне был отвратен этот приступ

Родни почтения к чинам.
Чего ж тогда вы детям врёте,
Что все равны, и по утрам
Фигню по радио поёте

Про то, как «парни всей земли»,
Как только вместе соберутся,
Не то что всё б не разнесли,
А даже вовсе не напьются?

Я и без Оруэлла вник,
Что все равны, но есть равнее.
Реально всех равняет штык —
Вот воплощение идеи.

Желает равным быть бедняк,
А вот работать он не хочет,
Желает равенства — за так
И на неравных ножик точит.

Все вровень только в нищете,
Все вровень в огненной могиле,
В земной — равнее равных те,
Кого из бронзы в рост отлили.

Не равен умник дураку,
Не равен труженик лентяю,
А рота не равна полку, —
Кому я это объясняю?

Вас, равных, — семь из десяти,
Один — голимое отребье,
Один — начальник ваш в пути,
Куда бы вы ни шли. О небе

Десятый молится для вас,
Всегда, конечно, безуспешно;
Он, как оживший ватерпас,
Равняет души многогрешных, —

Идём в строю на Божий Суд, —
Лишь там равны мы пред Законом,
Лишь там сочтут и блуд, и труд,
Лишь там равны трущобы тронам.

Быть равным нужно лишь себе,
С другим равЕнство невозможно, —
Внушать сколь подло голытьбе,
Что всех сравнять совсем несложно.

Потребно верить простецу,
Что мы равны лишь в братстве Божьем,
Что нищеброд — не фон унд цу,
Что лезть в калашный ряд — негоже.

…Тогда мне просто повезло,
Мне не понадобились брюки:
Сомненья нет, я был ослом,
Поверив, что болезни муки

Меня спасли от худших бед.
Я ненавижу быть унижен, —
Когда в палаты хода нет,
Живи спокойно в «мире хижин»,

Пока свои не возведёшь
Дворцы, палаццо или виллы.
Смотри не вверх, а вниз — поймёшь,
Всё та же бабушка учила,

Что равных в мире нет людей.
Недаром я учился в школе:
Нельзя проплаченных блядей
Равнять с блядьми по доброй воле.

Глава XXXV

«… нет ни Еллина, ни Иудея… Но всё и во
всём Христос».
Апостол Павел (Колосс., 1:1,23)

Raison: созрел и я, пожалуй.
Теперь тому две тыщи лет,
Как зарядил Апостол Павел,
Что Иудея больше нет.

Нет, знамо дело — пропаганда,
Понятны методы и цель, —
Любое в ход идёт cacando,
Чтоб сельди пахли, как Шанель.

Пропали Еллины, — лишь греки
На бродах рук не берегут;
Как вспять потечь не могут реки,
Так раков есть нельзя — Кашрут!

Так целы, значит, Иудеи,
Ни раков им, ни осетрин?
Куда властители глядели
С почти божественных вершин?

Потомки рыбы кистепёрой,
Мы все — недальняя родня,
Но разве для народа Торы
Такая значима херня?

Ну что ж, для чукчи тоже чукча —
И только — точно человек,
Другие — мусорная куча,
Неважно, хуже, лучше, — дрэк!

Как, верно, трудно быть евреем,
Когда вокруг одно зверьё:
Живут, за веком век зверея,
Окружный мир для них — сырьё.

Никто ж не судит, скажем, тигра;
Овечек тигр должен жрать, —
Не выбирали роли в играх:
Пришлось еврею тигром стать.

Напрасно белые сагибы
Стреляли в тигров со слонов, —
Дождались только диатрибы
Вселенской и разбитых лбов, —

Ведь падать больно с верхотуры.
А тигр ловит антилоп,
Тигрицы крутят шуры-муры
(Пардон за маловнятный трёп)

С козлами из других народов, —
Итог — еврейское дитя;
Стабильны признаки породы,
И обрезают всех кутят.

Ну ладно — это всё не важно:
Любой народ в себе несёт
Совокуплений семя бражных,
Смешенья рас и чувств приплод.

Мы все — метисы, квартероны
В мильонной степени, мы — шваль,
Мы — зэки всепланетной зоны:
Живём совместно, ma tres mal.

А иудеи — управленцы, —
Кто ж будет денежки считать?
Их извести хотели немцы, —
Где столько извести набрать,

Чтоб сыпать в жуткие могилы?
Просрал евреям Третий Рейх;
Всегда в конце концов Атилла
Сдыхает, гад, — а зохэн вэй!

Апостол Павел свято верил,
Что всё — Христос, Христос — во всём,
Что растворяет Крест Еврея, —
Так сахар порождает ром.

Чудны евреи — ордоксы,
Но выкрест неприятен мне:
Всегда смешон дешёвый фокус,
Ведущий к ранней седине.

А в государстве атеизма
Была чудовищная чушь:
Евреи — узники марксизма
И во Христе не грели душ.

…Он в паспорт русским был записан,
Он был кудряв и блядовит,
Он внешне был евреем чистым,
Но звал других евреев — жид.

Он так скрывал своё еврейство,
Что даже ближний кореш (я)
Не знал про это блудодейство
Ну совершенно … ничего.

И не стремился. Ну, а знал бы?
Ну, так — хихикнул бы разок,
Ведь Мишка был не герцог Альба, —
Заглазно звал бы Монькой, — мог.

Он мне сказал, но много позже;
Я знал от сведущих людей, —
Одна из бабок Мишки (с рожей —
Ну прямо оперный злодей)

Имела крупные заслуги
В уничтожении врагов, —
Башку бы ей свернуть, подлюге;
Христу молитвы Мишка слов

Не знал и в Пасху сторонился
Лобзаний и не ел кулич,
И не был русским, хоть и тщился…
К чему была такая дичь?

Обрезан Мишка точно не был, —
Мы вместе мучили бассейн,
Любил сметану с чёрным хлебом,
Терпеть не мог любой портвейн.

Он был хитёр и очень скрытен,
Не вот чтоб даже и умён,
Он полон был еврейской прыти, —
Он был еврей и не был он

Евреем, ведь Страна Советов
Опять евреев стала мять,
Опять на пятый пункт в анкете
Вниманье стали обращать

Весьма сугубо при приёме
На службу в разные места, —
Не помогало при обломе
Крещенье Церковью Христа.

Сначала Мишке отказали:
Еврей там был совсем табу.
Потом хозяйственно прибрали,
Где было Божьему рабу

Возможно приобщиться к тайнам
Не сильно важным, так — чуть-чуть,
Потом послали на заданье:
Учить иврит и Торы суть.

Давал Бог шансы иудею
Своим для православных стать:
Еврей подслушивал еврея;
Охотник всё желает знать,

Не только то, где спят фазаны,
Но с кем и как, и что трындят,
И агрессивны ли бараны,
И с чем баранину едят.

Апостол Павел был доволен:
Был всё и был во всём Христос;
Еврей служил по доброй воле
И был усерднейший барбос.

Но — не пошла карьерка Мишки:
Ему был драмой анекдот, —
Свою завиднейшую шишку
Пускал он без раздумий в ход, —

Я в этом с Мишкой солидарен,
Но девки вечно нас хитрей:
Он в стройотряде был отхарен
Толстенной немкой, он, еврей.

Апостол был доволен снова,
Вот только немка родила;
Ребёнку в школу — нет условий,
Вот немка Мишку и нашла.

В ГСВГ — письмо, запросы
В контору, где и я Бурил…
Елдой пробил он изоглоссу!
Партийный суд его судил.

Предатель — киндер за границей!
Плевать, что это ГДР, —
За рубежом нельзя плодиться!
Служить Отчизне должен хер!

Попёрли Мишку отовсюду, —
Но «дождь идёт не каждый день»,
Как знать вперёд, к добру ли, к худу
Ему немецкая пиздень

Разверзлась грозно для зачатья?
Без Божьей воли тут никак!
Раз во Христе все люди братья,
То был для Мишки Божий знак!

Ну, был бы бедным он служакой
Иль стал бы новый Эйтингон…
Он стал риэлтором, — дензнаки
Еврею свойственней погон.

Вот только с Верой… Всё не ясно:
Был прав Апостол или нет?
Христос во всём — сие прекрасно!
А есть ли в звоне Он монет?

…Апостол Павел был же Савлом, —
Христова вера процвела,
Но иудейство — вечно грабли
Для христианина чела.

Никак Еврей не перестанет
Евреем быть; знать, Бог-Отец
Никак в семье не устаканит,
Евангелья иль Торы чтец

Лицо важнейшее в Природе, —
Везде по-разному притом:
Россия, в некотором роде,
Как и Христу, Еврею — дом.

Еврей — во всём и всё в России
Почти как Ты, прости, Христос;
А сколь, спаси Христос, красивых
Актрис российских развелось:

Фандера, Рутберг, Старшенбаум,
Ещё Чиповская, Спивак, —
И православный верит разум:
Благословен был Исаак!

Раз так, то нет сомнений тени:
Что Еллин нам, что Иудей, —
Апостол прав. Но прав и Ленин:
Меж русских умник лишь еврей.

Россия стала местом злачным:
Здесь водка, мёд и молоко,
Здесь Раем труд рабов оплачен,
И в чистом небе — высоко –

Хитон Христа сияет синью, —
Им наш укрыт земной приют.
Во всём — Христос. Всё — в Божьем Сыне;
В России кончен был Галут.

«Так, знаете, как-то…»

Старик Дембович

Я рад, когда до Рождества
Морозный ветер, будто дворник,
Суровый пастырь баловства
И придворовых дам угодник,
Метёт проулки естества
Московских улиц. Соприродник
Он утру славы января, —
Звенит заутреней заря,
И, будто скованный колодник,
Свой приговор проговоря,
Став сквознячком у врат Господних,
Хладит ступени алтаря.

Я рад, что каждый год волхвы —
Цари, а может чародеи,
Всеправославию Москвы
Несут дары, Христа лелея,
И с преклонением главы
Приемля таинство елея,
Дают и мне благую весть:
Рождён Спаситель, — значит, есть
Надежда быть спасённым. Ею
Колоколов прольётся лесть, —
Мне станет стыдно, фарисею,

Что книжник я. Но мгла ума
Всё застит истин свет. Галера
Рабу гребущему — тюрьма;
В лицо свободный ветер — вера.
У храма вихрей кутерьма
Остудит стыд, — то ветра мера
Избыть моих сомнений, мук
Лежалый сор. Так добрый друг
Нальёт вина, когда всё серо,
Опоры сердцу нет вокруг.
И расточатся все химеры.

Глава XXXVI

«Ich hatt’einen Kameraden».
Немецкий марш (похоронный).

Я не хотел коснуться дна
Души, но, видимо, придётся.
Мне неприятна тишина,
Что слишком громко раздаётся,

Как я, бесцельно говоря,
Одно упоминаю имя;
Я знаю — всем до фонаря,
А вот поди ж ты, — сучье вымя!

Приятен мало был сюжет:
Развал давнишнего союза, —
Не может быть — ведь столько лет!
Я в роли Робинзона Крузо,

А он, как бывший людоед,
За мною Пятницей влачился,
Наперсник всех моих побед —
Всегда в тылу, как я рубился.

Так редко встретишь верных слуг!
Он жил меня едва ль не лучше.
Он был приятель мой, не друг, —
Казалось, был надёжно ссучен, —

Но верить ссученным нельзя:
Случись момент — ударят в спину, —
Желают статуса ферзя,
Быв скучной пешечной скотиной.

…Ну, что ж — пожалуй, расскажу.
Уж сколько лет дружка не вижу, —
Понятно ж даже и ежу:
Чем он, я не желаю ниже

Глядеться в собственных глазах,
Теперь, увы, подслеповатых, —
Мерзавцем быть — спаси, Аллах!
Мерзавцем слыть — весьма чревато…

Вот скажут мне: ты, что ж, не знал,
Что с юных лет он был мерзавец?
Конечно, знал, но мой оскал
Был страшен, как протуберанец,

Остерегая всякий грех,
Вотще не мною совершённый;
Моих забот, моих потех
Он был участник принуждённый.

Я был начальник, он — мой зам,
А зам — по должности завистник,
Один он был никто, с усам
Он сроду не был сам по жизни.

Я доверял ему дела,
По сути значившие мало.
Доверья ноша тяжела,
А зависть вечно прячет жало

В сплетеньях дружества тенет;
Мы безобразничали дружно.
Блудили, пили много лет,
Насколько можно было — служба!

Нельзя довериться, служа,
Поскольку служат не задаром,
Желанье большего — как ржа,
Сопровождённая пожаром,

Никак не тухнущим в душе,
Где зависть — будто хлад могилы,
А совесть — будто пёс в парше,
Давно порастерявший силы.

Он старше года на три был,
Три с половиной, если точно.
Ему патрон я подарил,
Когда однажды в час урочный

На подпись он бумаги снёс
Не мне — прямейшему вражине;
Врагу хвостом виляя, пёс
Достоин смерти на осине,

Как сдох подлец Искариот, —
Ещё разок — стреляйся, отче, —
Ему сказал я, — он свой ход
На много лет отсрочил, впрочем.

Друзей неверность нам больней
Измены женщины любимой, —
Забудет друга лишь злодей,
А бабы — и не вспомнишь имя…

(Я лишь о суетной любви,
Любви, где чресла ради чресел,
Не той, Великой — соловьи
Едва слышны, а ты уж весел…)

По-русски друг — не друг-француз,
Mon frer, my friend, blackbro, amigo.
Теснее нет на свете уз,
Когда не ищут в дружбе выгод.

Он был мой кореш — но не друг, —
Ему всё нужно было вечно,
Чтоб я лечил его докук
Унынье, сватал сучек течных,

Поскольку сам он неуклюж,
Чтоб за чужую бабу взяться,
Зато он — громовержец-муж,
С женой готовый даже драться

По пьяни, чтоб сказать потом,
Что память начисто отшибло.
Он был порядочным скотом,
Я был — варенье, он — повидло.

Я тоже — скот, никак не свят,
А поглядеть — любой, пожалуй;
Нас всех бы в клетку, в зоосад, —
Друг друга жрали б до отвала.

А впрочем, в равной доле все…
На равных, вроде, корешкуют, —
Я был пчела, а он осе
Уподоблялся, — я фильтрую

Вполне базар насчёт осы:
Он в службе был вполне бесплоден
И должен был верней, чем псы,
Быть верен мне. Своей природе

Конечно, был вернее он,
Природе скотско-пролетарской,
И, хоть с руки он был кормлён —
Не превозмочь натуры хамской,

Тот самый хам, что крал и жёг,
Тот самый хам, что храмы грабил, —
Тот хам в душе его прилёг
И вонь своих онуч оставил.

Он был за красных с малых лет,
Но притворялся очень ловко,
Хранил партийный свой билет, —
Вдруг власть опять родит винтовка?

Он убеждений не имел,
Был филистёр и алкоголик,
А я прогнать его жалел —
Вдруг единицей станет нолик?

Он был — 0,5, потом — 0,7,
И непременно — утром пиво.
Он был никто, желал быть всем, —
От многих бед хранила ксива.

Он спился б верно, каб не я,
Жену за блядство точно б выгнал.
Меня б должна его семья
Считать владельцем всех инсигний,

Что только выдумать могла б!
Жена жужжала — ты ж не хуже,
Ведь ты ему не верный раб,
Пусть лучше он тебе послужит!

Одно и то же день и ночь, —
Он постепенно стал уверен,
Что он такой, как я, точь в точь, —
Умён и крут, по меньшей мере.

И вдруг — он тяжко заболел, —
Рождает зависть камень в почке, —
Перепугался, похудел,
Чуть не упав на первой кочке,

Что я не мог убрать с пути, —
Его жена помочь просила, —
Без этих просьб его спасти
Мы помогали всею силой:

Палата, лучшие врачи,
Уход и всякое такое,
Пока анализом мочи
Он профессуру успокоил.

Изъятый камень был велик:
Размером с косточку от сливы…
Он стал старик. И я — старик.
Ещё мы оба были живы.

Мой босс хотел его списать,
Я упросил — ещё на годик
И тут же начал помирать,
Отравлен чем-то на исходе

Своей карьеры рыбака.
Что было в той ухе? На ложке?
Их редко мыли и — слегка.
Но водку ж пили понемножку?

Загадка. Только было так:
В Москву приехав, я свалился, —
Свезли туда, где всяк бедняк
От всякой гадости лечился, —

Едва на «Скорой» довезли —
Скорей! — в ближайшую больницу;
Я отдавал концы — спасли!
Жене к кому же обратиться?

Конечно, к заму, чтоб — алярм! —
Мне всё, положенное чином:
Врачей, сиделку, смену барм, —
Короче — шухер по малинам!

Жена звонит. Он ей сказал:
Я щас пришлю вам телефончик —
Туда звоните, — пожелал
Вдове почти что доброй ночи.

Наутро я пришёл в себя
И удивился сильно — где я?
И почему гонцы, трубя,
Не скачут, от натуги прея,

С вестями о моей беде,
Ведь я, ебёнать, много знаю…
Мне быть нельзя в такой пизде,
А я хуй знает где сдыхаю!

Он думал, что подохнуть срок
Мне настаёт бесповоротно,
Что облампасенных порток
Закажет пару пар охотно.

Он не сказал мне ничего, —
Вопрос «да как ты мог?» остался
Среди души его снегов, —
Со мной он прежде попрощался.

Теперь, как вспомню я о нём, —
Ведь в памяти нередко шаришь, —
Мы тут же с памятью вдвоём
Поём — «Был у меня товарищ»…

Пауза

«Из жизни насекомых».
Н. Олейников

Насекомы-йе!

Под листочком два жука
Заморили червяка.

Оса присела на часы;
Часы с кукушкой — нет осы.

Вот драма дамы-шелкопряда:
Ей всё длинней, длиннее надо…

Памяти дедушки Крылова

Стрекоза у муравья
Отс… в общем, пустил он её жить.

Медведка была нимфетка,
Конфетка была медведка…
Ах, педофил — скворец:
Медведке — и конец!

Оса испытала томленье,
Почуяв, что варят варенье.
Пришили за пенки осу
Во вторник, в десятом часу.

У жука-древоточца тоска —
Нет округлостей, только доска…

Гусеница, кокон,
Бабочка, нектар —
Предалась пороку, —
Будет перегар.

Таракан любил козявку.
Это про Татьяну Навку.

У мухи было восемь ног.
Но две похитил злобный рок.
Теперь их стало ровно шесть, —
Блокбастер, трэш, сплошная жесть.

Была девицей жужелица
И вышла в садик погулять.
Теперь одна гулять боится —
Куда там! — скоро уж рожать…

Когда включили ночничок,
Врасплох застукан был сверчок,
Едва к подружке он вошёл;
Всю ночь орал — был очень зол.

Упала на яблони тля, —
Не кушать нам яблочек, … однако.

Пять мух напали на котлету
И сжили бедную со свету.

Предался мечтаниям клоп, —
Насильственно сразу усоп.
А нечего было мечтать, —
Клопы рождены, чтоб кусать!

Стадо тлей пасла коровка,
Тлей она доила ловко, —
Рук-то нет — гадал народ, —
Что она у тли сосёт?

Каракурт — паук.
Самка — сука сук.
Трахнет мужичишку
И на корм — детишкам.

Безумно трудно предсказать
Маршрут прыжка кузнечика.
А вот кузнечику плевать
На ход судьбы изменчивой.

Две комарихи полетать
Решили возле уха;
На их посулы отсосать
Откликнулся я сухо.
Могучий, толстый майский жук
Искал в лесу потолще сук,
Чтоб делать толстое потомство.
Сук привлекало с ним знакомство.

Эволюция

У косиножки-паука
Взамен ноги растёт рука;
Как их движения подобны!
Ногой, понятно, неудобно…

Бражник длинный хоботок
Запустил в цветочек, —
Жаль, другой цветок не мог
Обслужить, дружочек…

Блоха жила в густых мехах.
Меха скрывали мощный пах.
Как было радостно блохе
Другого паха спать во мхе.

Вошь не живёт одна во шве,
У вшей тусняк на голове
Любого верного бомжа.
За что бомжей так любит вша?

«Я — крутой Олешко».
А. Олешко

Крутизны в тебе, Олешко, —
Полпроцента от Орешка.

Лежит, висит и вдруг — встаёт;
Везде, где хочет, так зайдёт,
Наденет кокон, не рискуя…
Как схожа гусеница … с чем?

Убейте сразу — саранча.
Лоб — точно, как у Ильича,
Как у него, глаза у твари, —
И тот, и та народ кошмарят.

Какая опасность в осином гнезде:
Мохнатая масса шевелится…
Не так ли и там (вот припомнить бы, где…)
Никто постоянно не селится?

Есть меньшинства у бабочек тоже;
В общем, бабочки все так похожи, —
Не запомнить нам всех их имён.
Только с этой как быть — Маха он?

Был шмель басовитый могуч и мохнат,
Он пил и закусывал сладко
И вдруг между жизни спокойной услад
Он встретил простую мохнатку…

(Справка: Подцарство: эуметазои
Без ранга: первичноротые
Класс: насекомые
Инфраотряд: кукуйиформные
Семейство: чернотелки
Род: мохнатки
Вид: мохнатка обыкновенная)

Шелковистый притворяшка
Притворяшку хвать за ляжку!
А она и говорит:
Создадим, что ль, новый вид?

(Справка: Семейство: притворяшка
Вид: шелковистый притворяшка,
притворяшка-вор, и др.
Половой диморфизм: самки —
сильно вздутые).

И овод, и слепень — сосут и сосут, —
Вот бабам бы так — пропитанье и труд!

Был жук-плавунец
Превосходный пловец.
Однажды он вышел на сушу.
И тут же пришёл неотвратный конец.
Известно, что посуху — хуже…

Есть у каждого из нас
Своя оса — наездница:
Появляется тотчас,
Как только кто-то женится.

(Справка: Оса-наездница, лат.: Parasitica)

Как бы им ни мяли холки,
Манит их сырая прель;
Тараканы ищут щёлки, —
Ни к чему большая щель.

Глава XXXVII

«Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша…
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа».
Николай Олейников

О, как летит душа от тела,
Я знаю слишком хорошо.
Пока она не отлетела,
Я пару строк черкну. Ишшо.

Не трепещи, читатель нежный,
В главе не будет ни смертей,
Ни даже бритая промежность
На свет не выпустит детей

Из предвариловки уютной,
Где мягко, тихо и тепло,
Туда, где праведник беспутный
Искоренить стремится Зло,

Попутно побивая многих,
Кто вроде как и ни при чём…
Туда, сюда… А что в итоге?
Все остаются при своём.

Душой рождённых награждая,
Сколь справедливы Небеса:
Зачем иначе кущи Рая,
Зачем у Смерти есть коса?

Иначе — проще не родиться, —
К чему душе телесный плен?
Забыл — душа должна трудиться!
Поди пойми — на кой же хрен?

Допустим. Вспомним Карла Маркса,
(Хотя, конечно, всё наврал):
Где труд — расценки, нормы, касса
И кто-то, чтобы всё считал.

Душа — сырьё. Её движенья —
Любовь, страданья, кровь и пот —
Стоимостное накопленье;
Товар в цене растёт, растёт…

Как потолка цена достигнет,
Товары оптом продают, —
Цена, конечно, вниз отпрыгнет, —
На бирже снова ралли ждут.

А спрос на души постоянный:
Медведи — Ад, а Рай — быки, —
«Достойно есть», — доход почтенный…
Как воды светлые реки

Текут, чтоб море не иссохло,
Так души праведных людей,
Как только тело их издохнет,
Спешат в бесплотный мир идей,

А души грешников — напротив:
Плоть продолжают ощущать, —
Что смысла в Адовой работе,
Когда нельзя тела пытать?

Душа — вместилище порока,
Душа — всех благостей сосуд,
Но, лишь дождавшись верно срока,
Из бочек пробу отберут, —

Коньячный спирт, вино ли, виски, —
Их возраст — качества залог,
А в ЗАГСах, мэриях ли списки —
Душ выдержки указан срок.

Вина надёжней упаковка, —
Стекло, хоть бьётся, не гниёт,
А плоть… в ней душам так неловко —
Они ведь знают про исход.

Но как прекрасны душ темницы, —
Иные души продают,
Чтоб овладеть душой девицы, —
Насчёт души, конечно, врут.

Поговорим теперь о плоти, —
Непознаваема душа,
А плоть важна — вы в ней живёте, —
«Ах, плоть бывает хороша!»

Разломом яблока белея,
Текучим воском льнёт к рукам;
Господь, прости! — капель елея, —
Помазать хватит полный храм.

Банальность — плоть ласкает душу,
А плоть в ответ ласкает плоть;
Есть плоть, что любит бить баклуши,
Когда её… прости, Господь!

Как сложны плотские забавы, —
Чужую плоть поди пойми;
Так травник тёмной ночью травы
Берёт в приглядку за зверьми;

Предельно долго варит зелье —
Для плоти или для души?
Как плоть кричит подобно зверю,
Когда лекарства хороши.

…Размером древним «Илиады»
Четырёхстопный стих сменю:
Меня всегда влекла Эллада —
Кифары, боги, нимфы ню…

У женщины той, что желает усладами плоти
Мужчину к себе приковать, как раба на галере,
Рассудок так вял, будто груди пожившей гетеры,
Будто хурма, что томится на крыше под солнцем.

Возможно ли — муж, не юнец, что всегда вожделеет,
На повод посажен, танцует под женскую дудку!
Недолго — возможно, но либо умрёт он от страсти,
Либо подругу оставит к её огорченью.

Кому-то покажется истина эта избитой,
Но женщины верят в свою исключительность, дуры.
Присвоить мужчину пытаются вечно и тщетно, —
Так же пытаться присвоить возможно и небо.

…Что форма собственности? Дело,
Не в ней, конечно, дело в том,
Чтоб лишь душа душой владела,
Не становясь отнюдь ярмом.

А так бывает, ох, бывает…
Когда уже и плоть сыта,
Но разум большего желает,
Ведь жизнь по сути так проста:

Я так хочу, мне нужно это,
Ты должен, раз я так хочу, —
Евреям Ветхого Завета
Такое бремя по плечу.

А я устал — ну сколько можно? —
Одно и то же столько лет!
Суть пара слов неосторожных —
Летят ракеты Exocet…

Хотя, конечно, я виновен —
Нельзя без меры баловать, —
Не будет порчи литров крови,
Когда разок — другой послать…

Так нет — я слишком деликатен, —
Прилично старцу быть мудрей, —
Со мною больше не прокатит
В обиде хлопанье дверей.

Довольно душу пустяками
Терзать по прихотям твоим,
Довольно плоти быть силками,
Довольно — я неуловим.

Враньё. Никак неразделимы
Душа и плоть, пока жива,
Пока души оковы зримы,
Хотя уже видны едва…

Душа, возрадуйся о плоти,
Что вряд ли помнит о душе
В своей пустой святой работе,
А хоть и помнит, но вотще…

Душе спасительна отрада —
Безгрешной плоти первый грех
Душа грешит, плодя услады,
Лишая плоть любых помех.

Душе потребен плоти опыт,
Зачем ещё душе тюрьма? —
Чтоб искушенья сладкий шёпот
Глушил сомнения ума.

Души греховность богоравна, —
Ведь Бог прощает ей грехи,
А плотский грех — он самый главный, —
Так, может, мы не так плохи?

Насчёт души судить не стану, —
Тут компетенция Творца,
А плоть — распадный взрыв урана —
Чрезмерно жарок свет конца.

Для душ клетушки мы готовим —
Мы тешим плоть, душа — потом, —
Чтоб душ в Божественном улове
Побольше — надо стать скотом.

Плодитесь, люди, размножайтесь —
До Змия этот был Завет;
Увы, язычники китайцы —
Души в китайцах, видно, нет…

Но плоть… Как сладостны колени
Тебя влекущих женских ног, —
Душа коленей преклонений
Желает, чтоб услышал Бог

Её молитву пред иконой…
Плоть на коленочки встаёт;
Её услышать можно стоны, —
Неужто так душа поёт?

Неужто всё с одною целью —
Чтоб шла душа не нарасхват,
Чтоб душеделательным зельем
Был полон Божий Вертоград?

Да полно… Цели нету вовсе.
Душа ли, плоть — одно и то ж…
Душе ли, плоти ли неймётся —
А вместе страждут, хошь ни хошь.

Душе на муку плоти бремя,
И плоти тягостно с душой, —
На время это всё, на время —
Уж так задумал всё Старшой.

Но, Боже мой, пока вы вместе,
Не важно, кто из вас главней,
Пока ваш путь не перекрестят,
Пусть ночи будут счастье дней!

Плоть — это ночь, душа — как полдень, —
Предчуя ночь, темнеет день;
Лишь Азбука — за десять сольди,
Всё остальное — только тень

Души бесплотной в плоти дивной
От света радостных Небес.
И что с того, что будут ливни?
У Бога множество чудес.

Глава XXXVIII

«Pulviset umbra gumus»
(«Мы — прах и тень»)
Гораций

«Тень-тень, потетень».
Русская потешка

Не то ладонь по лавке — хлоп,
Не то бренчанье балалайки,
Не то щелчок приемлет лоб,
Не то шлепок промокшей майки, —

Но звук объёмен и весом,
В помине тени нет от звука,
А потетень — каким концом? —
Никто не знает, что за штука.

Примета тени — немота,
Не издают ни звука тени,
А потетени матата
Звучит, как должно потетени.

В итоге мы, конечно, — прах, —
Кто может в этом усомниться?
Но прах чтоб тень имел — вот страх!
В «стране берёзового ситца»

Бывало, знамо, и не так:
И тени пулю получали
На стенке, где подвальный мрак
Гремел расстроенным роялем,

И тело падало мешком,
И тень по стеночке сползала
Уже ненужным пустяком, —
Кому она принадлежала?

А тени те, чей тяжкий путь
Был только много дольше пули? —
Их растворяли ночи жуть
И шахты тьма, где срок тянули.

При свете тень была вольней, —
Ей позволяли потетенькать,
Держа равнение теней
В расстрельной с двух сторон шеренге.

Звучала даже тень тогда —
Со страху или от восторга;
Страшны тела как тени — да, —
Страшней покойники без морга:

Во рвы — навалом или в печь,
А прах без имени — по ямам;
Не тело тень, её не сжечь,
Тень удивительно упряма.

Утрата тени — чепуха, —
Вампиры те же — просто темень,
Начало дня — не с петуха,
А с появленья нашей тени.

Нам тени застят небосвод
Неупокоенно погибших, —
На треть из тени мой народ…
Так лепестками сыплет вишня,

И тени лёгкие летят,
Но лепестки уйдут с дождями;
Тенями вечно полон сад —
Всегда ушедших тени с нами.

Что тени всей моей родни,
Ко мне являясь еженощно,
Всё дружно шепчут? — Не тяни!
Нет, просыпаюсь — мне так проще,

Пока моя не властна тень
Самостоятельно влачиться, —
А может, завтра жизни сень,
Тень оживляя, обнажится?

Пустое… Завтра не умру,
А послезавтра — так не скоро;
Ещё про тени перетру
С непонимающим шофёром, —

Ему бы чтоб смороды куст
Не затенял забор соседа,
Чтоб двор, курями засран, пуст,
И не слыхал такого бреда —

Про лепестки… Долой — метлой.
А тени… Что? «Какие тени?»
А те, что день за слоем слой
Кладёт в подглазья, как ступени

Туда, где тени гложет мгла,
Где тень Помпей, тень Хиросимы
Снова покажется бела,
Где плен души неодолимый.

Тень Самуила звал Саул, —
Бывают, знать, командировки;
Возможен, правда, жидкий стул,
Как тень зайдёт без подготовки.

Не опасайтесь — шансов ноль, —
Теням всё трижды надцать пофиг, —
Терпеть овеществленья боль?
К примеру, бывший суестрофик –

При жизни тень поэта был —
Возможно ль выбрать хуже долю? —
Он долго, трудно, нудно ныл —
Ох, намолчится тенью вволю!

Там все действительно равны, —
Иная тень бывает гуще,
Иные тени так длинны —
Высок так не был сам живущий,

Нет, живший, — эко невпопад…
Равны ли тени в самом деле? —
Конечно, нет: они едят
Друг друга, как при жизни ели

Владельцы их живой народ, —
В нас каннибальский ген исправен, —
Совсем не нужен «Гемокод», —
Понятно, где тут «hundegraben»…

Зачем же тени обделять? —
Они во всём живым подобны, —
Вот, скажем, тень — при жизни блядь —
В сторонке, так сказать, загробно –

Привычным делом занялась:
И тень колышется ритмично;
Никак не скажешь — время, слазь!
А сколь терпеть-то горемычной?

Решенья Страшного Суда
Теням нетрудно дожидаться, —
Никто ж не ведает — когда
Начнёт мученья тень мерзавца.

Увы, не Данте я отнюдь, —
Вот, вспомнил — и не тень я, —
Наверх трудней намного путь
По нестираемым ступеням.

А вот и тень моя, салют!
Успешно сбегала налево?
С тенями блуд — он тоже блуд, —
Я стар теперь для трефных девок:

Воспоминаньями грешу —
Не теневой ли это бизнес?
Так часто репу я чешу —
Не быть бы всуе головизне…

Источник света — небеса,
Без них нет тени, между прочим,
Любых размеров телеса —
Чем выше свет, тем тень короче.

Не видно тени в темноте,
К теням безжалостно светило,
Взойдя в зенит, — так на Кресте
Христос — всегда всему мерило.

…Грызёт Голгофа плоть Креста,
Христа готовят к погребенью,
Ткань савана ещё чиста, —
Она готова к Воскресенью.

Нам Тень оставит Божий Сын,
Тень Спаса станет Плащаницей,
Сомнительней иных святынь,
Но Тень сомнений не боится.

Я — верю. Вас и не зову, —
Ведь вы без тени полноценны;
Все ваши жизни наяву
В сравнении со мной мгновенны.

Я ускользаю тенью в сон,
Я пробегаю тенью годы;
Каких корон я слышал звон,
Какие видел я народы –

И тени ныне нет от них…
А вой в Ипатьевском подвале,
Когда ещё почти зассых,
Добив штыками, раздевали?

Вопили тени от стыда,
Стонали тени от позора,
Ведь большевицкая елда
Тогда ещё… была с напором.

Метался тенью я впотьмах, —
Ведь не по собственной же воле!
О, сколь меня бивали вмах —
То в тереме, то в чистом поле,

Не то во Внутренней тюрьме,
Не то в подвале на Никольской,
Не то когда теплеть зиме,
Не то ещё ноябрь скользкий.

Тень обретает быстро плоть, —
Привет тебе, шизофрения!
Раз начал кто херню молоть,
Тут не болезнь гемикрания,

Но тень плутавшая нашла
Себе вместилище по вкусу, —
Влетит в нелепого осла,
Весьма подвергнув нас искусу:

Чегой-то козлик стал плести
Про содержание и форму,
Что надо ста цветам цвести
Что извращенье — это норма?

Что тень живёт в любом из нас,
Давно известно психиатрам, —
Шизофреничен каждый, да-с!
Но кто в слесарне, кто в театре.

Любой талант без тени — пыль,
Тень обращает крошку в глыбу,
С талантом на крючке мотыль
Влечёт к поклёвке дуру-рыбу,

Так висельник в виду петли
Готовно шутит с палачами,
Так тень купается в пыли,
Как голубь в луже, — под лучами

Заблещет брызог бриллиант,
Пылинки золотом искрятся, —
Не оттени любой талант —
Всегда в грязи ему валяться.

Шамиссо, Андерсен и Шварц
Не осознали тени сути:
Без тени нам pizdochen schwanz
И vaffanculo — alle tutti.

Но раз доселе мы живём,
Так мы с тенями не в раздоре,
Раз не с кем — с тенью мы махнём
И «запируем на просторе».

Глава XXXIX

«Hic sunt leones»

Обозначение на картах неведомых
земель у края ойкумены.

«Hic sunt dracones»
То же , но позже.

Хоть я Близнец по гороскопу
И должен странствовать любить,
Но тяжко собственную жопу
Мне к путешествиям склонить.

(И денег вечно было мало,
И кто б меня куда пускал,
А посещение Вальхаллы
Я оставляю на финал).

Но я и вправду не любитель
Чужих земель чужих красот,
Я подмосковский вечный житель, —
Так, верно, роет норы крот,

Наверх нечасто выбираясь…
«Здесь наша Родина, сынок»…
Я домосед, а не скиталец,
Теперь ещё и меньше ног, —

Не шляться вольно по Парижу,
Не пить на Пласа-де-Майор
В жару риоху, водка — ближе
Мне мил ближайший косогор, —

Я и его не одолею,
Смирен, в окно смотрю на мир,
Вмурован в кресло крепким клеем, —
Мой взор затёр окно до дыр.

Исчезли львы, нет белых пятен,
Видны в iPad хоть полюса, —
Страшней, чем яд холодных гадин,
Сочится скука по часам.
И «Gosser» венский, хоть и lager,
И портер Лондона я пью, —
Не наберусь никак отваги —
И снова водку в рюмку лью;

Гадая — нет ли там драконов,
И грань боюсь переступить,
Нарушив Божеских законов
Строжайший самый, — надо жить…

Небытие страшнее муки,
Не жизни даже прежней жаль,
Ни даже с близкими разлуки,
Ни дрожи непотребных краль, —

Исчезнет — жаль! — изображенье,
Процессор — жаль! — навек замрёт,
И предзакатное томленье
Не сменит хоть один восход.

Наступит на мгновенье темень,
А там и темень пропадёт, —
Так что же там — дракон ли, демон
Тебя у грани подберёт?

Не просочилось ни словечка
Совсем ни разу никогда,
И каждый «робкою овечкой»
Гадает — долго ль до Суда?

Не сосчитать — считать-то нечем,
Ещё и некому к тому, —
Вот потому и нет утечек —
Что будет, как нырнёшь во Тьму.

Дурак всегда живёт надеждой:
Мол, что-то всё же быть должно!
Что ж, склеишь ласты (смежишь вежды) —
Там пусто, тихо и темно?

Но ты уже пропал с радаров, —
Ни тишины, ни пустоты;
И только в родственных кошмарах
Возникнешь вдруг из темноты.

Смирись — ты просто исчезаешь,
Ты просто быть перестаёшь, —
Не жила золота, не залежь
Руды какой-нибудь. И что ж?

А то, что нахрен ты не нужен
И никому, и ничему, —
И не упорствуй — будет хуже, —
Ценою равен ты дерьму.

Твоей душой распорядятся, —
Так жемчуг в ракушках растят;
Среди бессчётных эманаций
Твоя душа — не Божий клад.

Сырьё пойдёт на переплавку, —
Скачают софт, а хард — в утиль,
Внесут в конструкцию поправки,
И небыль снова станет быль.

А чьи-то души звёздной пылью
На Божьи тропы попадут;
Их ангелические крылья
В миры иные разнесут.

Но ты, ты сам — тебя не видеть,
Не знать, ничем не ощутить,
Как полиплоидный инбридинг
Тебе не даст остаться быть.

Синатра пел про final curtain, —
Завесы нет, к чему она?
Ты на живую нитку смётан:
Короткий треск — и тишина.

Выходим в зал, не в закулисье, —
Невидим зритель в пустоте, —
Кто был актёр, а кто актриса? —
Ни льва, ни стало быть, когтей, —

Другие средства маркировки…
А вот какие — не скажу, —
Не знаю… Мне б для тренировки
Обратно перейти межу, —

Не пустят, нет… Кому я нужен?
Покойник так удобен всем:
Удобно не готовить ужин
И завтрак — тоже, — kein problem.

Вот никого бы и не мучить,
А так: скопытился — и всё,
Не дай-то Бог недвижной кучей
Поганить близким бытиё, —

Тебя любить не станут больше,
Ещё, пожалуй, проклянут, —
Зачем висеть в кисельной толще
Предсмертных муторных минут?

Ах, очередь, ах, неполадки?
Ну, вы уж там уж как-нибудь, —
Не могут быть за это взятки,
Ведь никуда последний путь!

Теперь я знаю, что за краем:
Всё то же, только ты исчез,
Всё в те же игры все играют,
Но только некоторых без.

Мир удаляется — до точки,
Не мир пропал, а ты застыл;
Родне противны заморочки,
Так трудно выговорить — был.

Привыкнут скоро, вероятно
Начнут стеснительно гадать:
Ему, наверно, там приятно…
Да нет меня, ебёна мать!

А кто, простите, отвечает?
Хотя и зря — не слышно им.
Какая часть меня витает,
Пока уходит в небо дым,

Среди оставленной юдоли?
Кто знает… Значит, что-то есть?
А славно как — ни зла, ни боли…
Да нет же — нету! — Точно? Жесть!

А как же? — Мы не знаем тоже.
Кто — мы? — А ты? — А я — как вы…
Неотличимо все похожи —
Ни ног, ни вовсе головы,

Не говоря о середине.
И что теперь? — А что — теперь?
Теперь всегда теперь отныне, —
Ничем ты времени не мерь, —

Ты сам в какой-то мере время,
Тобою будут мерить век,
И некто, почесавши темя,
Припомнит — жил же человек…

А кто я? — Разве это важно, —
Неважно, важно — это как?
Ты — факт уже всегда вчерашний,
Ты — мгла, ты — марево, ты — мрак…

Постойте, я ещё не умер!
— Как ты сюда попасть умел?
— Воображенья силой… Жулик!
Немедля прочь, поганый чел!

Фу-х! Эко взмок я на подушке…
Вот это да — почти подох!
Власы лысеющей макушки —
Как Тузик после ловли блох!

Но где же львы, но где драконы?
Сплошное белое пятно.
Не моего ли ждёт эона
Плерома? Время продлено!

Вот это да! Надолго или?
Как жаль, ответа не дают.
Что пятна белые сокрыли?
Увы, гадать — напрасный труд.

Не надо мне пустых скитаний,
Спешить не стоит в никуда,
Без непосильных испытаний
Я поживу немножко, да?

Молчат leones и dracones,
Кто там из живности другой?
Анданте, please, анданте, кони —
К обрыву скачка нам на кой?

Вот отчего мне похрен туры,
Хоть и не выпустит никто;
Движенья все моей натуры
В округе ближней — над листом.

Географические карты
С рисунком жизни не сравнить,
Пределы мира не за партой,
Не в путешествиях учить, —

Вперёд не вызубрить уроки,
Учитель добрый очень строг:
И о добре, и о пороке
Расскажет, как настанет срок.

Так с уплывающим далече
Родня прощалась навсегда,
Не ожидая вовсе встречи,
Ну разве там, где ждут Суда.

Ни львы, ни бесы, ни драконы,
Ни пониманье всех вещей
Не стоят расставанья стона
И слёз расстроенных детей.

Глава XL

(Вместо экзаменационного сочинения, а то всё как-то было не то. Там. Тогда. Давно…)

«Мне «Война и мир» теперь отвратительна вся…»
«…постыдное говно, пятно не только авторское, но человеческое — это мерзкое сочинение» (о другом своём романе)
Л.Н. Толстой

Играли, надо быть, в очко, —
Семёрка, тройка, туз — прелестно, —
На мебелишке рококо
Толстому, графу, было тесно.

Худышка Пушкин драл диван
Приметно длинными ногтями,
Поскольку туз уже был дан,
И дело шло к пиковой даме…

Поэт, конечно, проиграл, —
Поэту проигрыш привычен;
Мильон в поэта целит жал,
Чудесен вкус такой добычи.

Давно забыли ту игру,
Но Пушкин «Пиковую даму»
Слепил, и оперу-муру —
Чайковский, тако Пети маму.

Валет — пикОвый, и король,
Десятка — пик, и туз — пикОвый, —
В чём слова «пИковая» соль,
Кто был такой лингвист… неважный?

Теперь уж попривыкли все,
А раньше… Знамо, кто-то цыкнул,
Как егерь в лесополосе,
Когда соседа кто окликнул.

Толстого Пушкин обложил,
Приврал немного Грибоедов, —
Да, был бретёр, но даже мил,
Когда одерживал победы.

Он празден был, но не жуир,
Не «очарованный, но странник», —
Напишет нам «Войну и мир»
Его двоюродный племянник.

Поведал молодому Льву
«Американец» про поэта
И про игроцкую молву,
Что нет в игре верней приметы,

Чем карта-дрянь, что споперва
Получишь часто ты на сдаче, —
Уж под глазами синева,
Но ты своей дождись удачи:

Она придёт, как ветра шум,
Что гонит волны моря в город,
Вольёт шального злата в трюм,
Она с умом тебя поссорит, —

Но берегись: крепи свой дух,
Как ни крути, удача — баба, —
Кто любит деньги больше шлюх?
Она совсем не конь араба;

Удачи верной в свете нет, —
Вот Пушкин — зря в удачу верил:
Не пулей был убит поэт,
А бабьей дурью — вот потеря!

А Лев мотал на жидкий ус,
Ловил слова в большие уши,
Ещё и ум его был пуст,
Вот Лёва дядюшку и слушал.

Совсем немного погодя
Граф не за ум, за карты взялся,
Немногий в свете негодяй
На нём весьма не наживался.

Писал «Казаки» за долги,
Как, скажем, Достоевский Фёдор.
Читатель, ты себе не лги:
Мы так не сможем, будто бобр,

Вгрызаться в дерево судеб,
К своим ногам валя словесность.
Как зарабатывать на хлеб?
Ну, не пахать же всуе местность?

Лев Николаич напоказ
Пахал никчёмную землицу, —
Уж лучше б для досужих глаз
Он разводил овец и птицу;

Он быть хотел, как Авраам,
Желал Новейшего Завета,
Чтоб люди пели по церквам
Ему хвалебные куплеты.

Как сложно Бога провести!
Не вышел граф Толстой в пророки,
Как трудно паству обрести, —
И начал граф клеймить пороки.

При Николае граф молчал,
А как слегка поотпустило —
При Александре — тут он дал!
Куда и делся мот, кутила,

Любитель самых пошлых баб
И сам себя разоблачитель?
Примерный стал Толстой похаб —
Царей, двора, войны хулитель.

Граф сам юродствовал малька —
То опрощался, то постился;
Свалял большого дурака:
Чтоб страсть унять совсем — женился.

Ему бы снова — по блядям, —
Глядишь — и лишний пар сошёл бы,
А так полвека — шум и гам, —
Так помнит Сечь казак осёдлый.

Со скуки сел писать роман,
Чтоб знать, как Божий мiр устроен, —
Нет смысла стаей обезьян
Пытаться снять осаду Трои.

Заставил юного бабца
Черновики белить усердно,
А ей бы — тройку, да винца,
Чтоб лик, от предвкушенья бледный,

В пушистый мех воротника
Она не прятала от взгляда,
Чтоб роскошь видов потолка
Всегда была бы ей отрада.

В роман попала и она —
Графиня Софья — той Наташей,
Всё князя ждавшей в тёмных снах
И в томный грех едва не впавшей.

Бодался с Долоховым в штосс
Сам граф Николенькой Ростовым;
Всех, всех героев бабьих грёз
Писал он с Фёдора Толстого.

Про Пьера я не говорю, —
Пьер — вечно страждущее эго,
Ни Богу чтобы, ни царю
Ни разу не был он коллега,

Мог совесть пестовать свою,
И в пропитание — калачик,
Ведь, знамо дело — «изблюю,
Кто будет тёплым, не горячим».

Граф Лев придумывал народ,
Потом народ придумал графа.
Ах, Каратаев был задрот, —
Уж «поизысканней жирафа».

Лев Николаич учудил:
Такого мунделя народом
Считать. Мне жаль, что не дожил
Граф до семнадцатого года.

Роман-то — всяко для графьёв
И по-любому — не для плебса,
Ведь им, не знающим краёв,
Потребна и краюха хлебца,

И мир окрест прибрать к рукам, —
Никак не мерзкий Каратаев —
Народ, — он человечий хлам,
Души коробочка пустая.

Мне ненавистен с юных дней,
С болванных школьных сочинений
Мой полный тёзка — граф Андрей.
Его простейших устремлений

Искать совсем не стоит суть.
Утратил стимулы — не рано ль?
Ну, жил бы князем как-нибудь, —
Мечтал-то в Бонапарты, — падаль!

В бою подохнуть — не вопрос, —
Не надо смелости особой;
Ядро ли, пуля иль — вразброс —
Шрапнель тебя одарит гробом.

И то затем, что был ты князь,
Солдатам — общая могила.
Умел он воевать-то, мразь,
Орлов потомок, знатно хилый?

Бежать со знаменем в руках —
Да разве дело командира?
Позёр, гордец — в своих мечтах
Был, как Толстой, владелец мiра.

Едва за тридцать — ах, он стар,
Ах, ожил дуб, желая деву,
Весна — кошмар, в крови пожар, —
Банальней лишь поход налево.

А деве надобен… предмет,
Не идеальный муж, а ложе,
И долго ждать во цвете лет
Наташа (Софья) — нет, не может!

Всегда мне сильно было жаль:
Такой бестселлер полон чуши:
Философическая шмаль
Читателю вдувалась в уши.

Про почку дуба, паровоз,
Про роль в истории людишек,
Мол, только массы тащат воз
Людской истории — без шишек.

Нет, шишки вроде и нужны —
Для выраженья воли массы, —
Так блядь, заране сняв штаны,
Стоит на перекрёстке трассы.

А так — «Война и мир» весьма,
Не век спустя и не для школы, —
Бурты дворянского дерьма
Легко сглотнули наши долы.

Про «Унесённых ветром» слов
Плохих не говорила Митчелл,
А граф — тележки три говнов
На свой роман отсыпал — лично!

Ведь суть и там, и там — одна:
Война ли, мир — да всё едино, —
Дурная пропадёт страна,
Но кто не плачет — тот скотина.

Граф Лев Толстой. «Война и мир».
Обложка всех времён, похоже;
Но затереть в руках до дыр
Её уже никто не может…

Антракт

«1. Источником стихотворения должна быть сама жизнь. В них можно и нужно описывать ежедневные события, которые на первый взгляд кажутся обычными.
5. Лучше использовать простой язык.
7. Хокку должны быть простыми, ясными».
Дж. Хэкет

«Хокку — это палец, который указывает на Луну».
Басё

Шёлком по стали —
Мечтания девушки.
Нежность и твёрдость.

Солнце за лесом
Греет лаской сквозь ветви.
О любимой тоскую.

На ветке снега
Мех и капли слёз весны.
Всё не теплеет.

Темна пелена
Снегопада под утро.
Февраль, всё февраль.

Что у красавиц
Под платьем? У страшненьких
Нет ли такого?

Если сыпется песок
Между ног,
Поздно с пятки на носок
Прыг да скок…

Темна синева
Возле серого глаза.
Ебло набили.

Грызут кобели
Забор соседский насквозь.
У сучки течка.

Хрустнула ветка
В тиши ночного леса.
Я обосрался.

Царит аромат
В тихой моей прихожей.
Пиздец котёнку!

Путник уставший
Спит у края канавы.
Нажрался, падла!

Глава XLI

Сказ о том, как три девицы попытались поджениться

«Поджениться» — вступить в близкие межполовые отношения без официального их оформления на сколько-нибудь продолжительный срок».
Тюремно-лагерный лексикон

«Дует — дует ветерок,
Задувает между ног».
Припевка
Со школы двадцать лет прошло;
Всем — тридцать семь, — чудесный возраст,
Из млечных мальчиков — ослов
В козлов мы превратились борзых.

Ну и… козлили, как могли, —
Сил было много, даже слишком…
Непрогоревшие угли
Чреваты вероятной вспышкой,

Когда накатит ветерок,
В чаду, в жару нежданно свежий, —
Тот самый, между голых ног,
Плевав на влажные одежды.
Ох, одноклассниковый бред…
Мы встретиться договорились.
О, Святый Боже… Столько лет!
Воспоминаний берег илист:

Ступи — и тянет в глубину;
Девчонки выпили — танцульки,
Пожалуй, к этой вот прильну, —
В глазах голимый голод — гульки!

Красотки класса разбрелись:
По связям, бракам, заграницам,
Кто растолстел… Ещё надысь
Чудесны были как девицы!

А ныне — мы ещё крепки,
А девки — сиськи виснут низко,
Мы — вроде как пока дубки,
А девки — кошки, да, — не киски.

Но в целом — все ещё в соку,
И гложет глад бабцов несытых,
Они улыбками тоску
Скрывали — дёшево-сердито.

Да я и думать не гадал,
Что глянусь им так сразу впору;
Я в школе был для них так мал,
Что быть со мной — не быть позору!

Не ростом, нет, я был высок, —
По неотвратному нахрапу,
Чтоб томной жажды жаркий ток
Истёк прохладой в жадных лапах.

Выходит, я хорош теперь?
А у меня свои забавы.
Теперь — «стучи в любую дверь», —
Ах, вы, жопастые шалавы!

Они составили комплот,
Пообещав помочь друг дружке,
Чтоб я, как некий «цукерброд»,
Попал на зуб, — не всё же сушки.

Не «восемь их стояло в ряд», —
Всего-то трое, и однако:
Я, да, тогда ещё был клад,
Но так, чтоб общая атака?!

Кто справа, слева, кто во фронт, —
Я — на прицеле, я — на мушке.
Comprenez vous, monsieur le comte?
Спасайте срочно наши тушки!

Одна зовёт на Рождество
Всех нас, муж — старый мой приятель.
Её потешив естество,
Не страну враг ему, предатель?

Не раз, не два, но много раз
Я видел дам, что с мужем рядом,
Желая бляжеских проказ,
Меня манили наглым взглядом.

Поди попробуй не понять! —
Обиду вдует мужу в уши:
Чего он смотрит, как на блядь?!
И дружбу старую порушит.

Под сорок, но ещё вполне —
Стройна, грудаста, длиннонога, —
Видали много и стройней,
Грудастей зрели, тоже много…

Она просила ей помочь:
Мол, голова болит и плечи,
И поясница — аж невмочь, —
Я знаю, ты руками лечишь…

Бывало, бабам помогу,
Не филиппинский, знамо, хилер;
Я стар теперь, засим не лгу.
На боль возложишь длани или…

Лечил различные места,
То спины, шеи, то лодыжки…
А ей — хватило б и перста,
Ей-бо, ни дна мне, ни покрышки!

Легко лечить бабцов мигрень
Массажем плотным нужной точки,
Войдя, ну… в эту… ну… в резонанс!
Бабец и вытянет носочки, —

Маскулатуры гладкой спазм
Пройдёт немедленно бесследно,
И прогремит грозой оргазм,
Сменив румянцем облик бледный.

Всё это было не с руки,
Я ограничился массажем, —
Она и брючки, и чулки
Сняла, хотела бюстик даже –

Остановил, а то потом…
Грешно вводить во искушенье,
А кроме — бабы ведь кругом, —
Сидят и смотрят с вожделеньем,

Как их подружку сладко мнут,
А тем — облизываться, только.
Так тлеет, сбрызнут искрой, трут,
Так обольются влагой дольки,

Когда, разломлен пополам,
Трепещет нежно спелый персик;
Едва прикрытый бабий срам
Уже наплакал сотню версий,

Как долго мучат сладкий плод…
Вот зада было маловато,
И сразу ясен стал исход, —
Словами старого солдата:

Почту за честь на вас не влезть,
Прошу прощения покорно,
Мне и с подливой вас не съесть;
Скорей, скорей, трубите, горны!

Теперь другой черёд вести
Атаки вражеских фортеций,
Под ними дабы погребсти
Себя иль хоть на них усесться.

Она и в школе не влекла, —
Решила взять реванш, чувырла,
Прочистить чтоб она смогла
Вельми заиленное гiрло

Так мало значимой реки,
Что даже лодки избегали,
Не говоря про катерки.
Среди коров других в коррале

Ни вымя, ни иное что
Её не выделяли сроду.
По морде ж разве дед Пихто
Коровы может знать породу.

И тело — бледненький кисель,
Довольно пухлый от крахмала, —
И эта блёклая мамзель,
Меня, болезная, желала?!

Конечно, это не грешно —
Желать любой владеет правом;
Конечно, ежели темно,
Да на войне, да на халяву –

Вот разве так. Итог — отлуп.
Была вторая проба круче.
Она решила, раз я туп,
Она меня ещё окучит.

Звонит: мне надобен совет,
К тебе на службу я заеду,
Могу с утра, могу в обед,
Могу десертом быть к обеду.

Пришла. Я — чаю. Что за чушь:
Куда ей дочь пристроить легче?
Пускай решит отец и муж!
А кофта оголяет плечи –

Того гляди скользнёт на пол, —
Потом «не смог бы отступать я»,
Пришлось бы класть её на стол,
Когда бы «вырвалась из платья!»

Позорно, мерзко, но отполз,
Изображая идиота,
Мол, так и так, darum, because,
Мол, мало времени — работа…

Ну, всё — теперь уж навсегда
Ушла. Настало время третьей.
Какая, Боже!, ерунда!
Неужто мы уже не дети?

По телефону говорит,
Что жутко жалко ей подружку,
Что за неё душа болит,
Ночами плачет, мол, в подушку –

Ей муж предельно надоел,
Сантехник в доме тоже старый,
А ты — собою сам… и смел…
Меня задрали эти шмары!

Ну, подъезжай, пивка попьём,
В конце Цветного, к Самотёке.
Приходит — пять пудов живьём —
Станок, доступный без мороки.

Ну, ладно, Ирка, — говорю, —
Твоя забота о Маринке…
(О, Боже!, что же я творю!)
Но сделаем не по старинке.

Зови её к себе одну,
Залей в неё грамм хоть бы двести,
Тут я заеду в гости… ну…
И мы её с тобою вместе.

Да я бы лучше без неё,
Нежданно, ха! сказала Ирка, —
Пусть лучше будет всё моё!
Ужель все бабы — под копирку?

Неужто прав граф Лев Толстой,
Что бабе — лишь бы только случка?
Добавлю: чтобы ей одной,
Чтоб ни одна другая сучка

Не смела даже думать лечь!
Мы все друг с другом чем-то схожи;
Подавно — бабы… То и речь,
Ведь бабы… в общем… люди — тоже.

А дальше? Дальше — не скажу, —
Мы тоже все — с одной колодки,
И, верить если чертежу,
К нам всем весьма идут пелотки.

Глава XLII

«Украину придумал Гоголь».
Д. Быков
«Клеветникам России»
А.С. Пушкин

Я пару раз про Украину
Сказал в «Заметках» пару слов, —
Легко врагу подставить спину;
Так вот: чтоб так я был здоров.

Да, я считаю их врагами,
Не всех. Всех тех, кто против нас.
Как всем известно, кто не с нами,
Тот получает пулю в глаз.

Украйну вздумал Гоголь сдуру, —
Был слишком добрым русский царь;
Хохлацко-скотскую натуру —
Не на гиляку, на фонарь!

(«Есть у хохла бескорыстная любовь к подлости. Он ничего с этого иметь не будет, но гадость ближнему сделает».)
Н. Гоголь

«Пьянство, малограмотность, тупость и убожество украинца, отставшего от Европы лет на двести и до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивающего собственные штаны, — всё это показывает, что с ним дружить нельзя, так как он рассматривает дружбу как слабость».
А.П. Чехов

«Наиважнейшею приметою удачи Хохлятского народа есть его садистская жестокость».
Горький

«Хохол есть наибольший и наинаглейший лгун на всём свете».
Тургенев

(Хочу привычно поворчать
Про византийства выкрутасы;
Ложится Каина печать
За разом раз на разум массы;

Чем коллективней, тем дурей, —
На поле Девичье народу
Ползти вымаливать царей
Царю негласному в угоду?

Я сам — за русского царя,
Но без ужимок и стеснений, —
Скажи уже, что мы не зря
В молитвах стёрли все колени,

Чтоб царь был царь, а мы царю
Поможем царствовать на славу
И на присягу к алтарю
Пригнём боярскую ораву.

Но ты уж будь на деле царь,
А то продленье полномочий
Родит раздоры, будто встарь,
Державу Русскую подточит.

А мне ли, впрочем, старику…
И не таким царям служили,
И пулю выловить виску
Не позволяли, хоть и ныли…)

Они — предатели. Мазепа,
Что вшами съеден, — их герой.
В размахах траурного крепа
Несёт портрет бандитов строй, —

Бандера! Братское чувырло —
Роман Шухевич, быдло, дрянь, —
Толпа желает командира, —
Как выбирает ровню рвань!

Но так везде, — в России тоже.
Что, Ленин лучше? Всюду так.
Когда за голенищем ножик,
Не избежать кровавых драк.

На племя племя так бежало
Ещё в неандертальский век.
А что потом — иначе стало?
Не изменился человек.

Хохлы подавно — припоздали,
Людьми их стало можно звать
Совсем недавно — этой швали
Потребно разве жрать и срать.

Но разве прочие народы
Отличны чем-то от хохлов?
Отличны, — эти нищеброды
Упрямей и тупей ослов.

Хохлы продажны, лживы, жадны,
Отважны только против тех,
Кто подыхать годится стадно, —
Христос не искупил их грех;

Их грех поныне первороден, —
Народ, не нужный никому,
Он скот исконный по породе
И по душе, и по уму.

По слову наглого британца,
Восточней — всюду лишь рабы.
Возможно. Только хохлосранцы,
Украсив оселедцем лбы,

Готовы вечно лишь горланить,
Ложась под Польшу и Литву,
И непотребно гулеванить,
На Русь пуская татарву.

(Так вот какой была испанка.
Похоже, снова за грехи
Бог правит Книги Судеб гранки,
Стирая строки чепухи.

Содом Архангелы спалили,
А пандемия — как Потоп,
Как избавление от гнили
На перепутьях Божьих троп.

Ведь кто зажился — мы не знаем,
Не наугад же люди мрут?
Крыл страшных Люцифера краем
Разрушен жалкий наш уют).

Как любит быть хохол под немцем, —
Не быть же равным с москалём?!
Хохлу москальство не по сердцу,
Он лишь Москву считает злом.

Кому угодно лижут жопу
Хохол с хохлушкой наравне, —
Кому они нужны в Европе?
По маковку в своём говне

Европа: турки да арабы
И мразь из Африки — дерьмо!
Потребны лишь для блядства бабы, —
Им в радость барское ярмо!

Но такова судьба империй:
Создание — расцвет — развал;
Всегда окраины — потеря,
Но чтоб такой хохлов оскал?

Какой нормальный молдаванин
Теперь не хочет быть румын?
Дай выход к морю, и татарин
Мгновенно станет Порты сын.

Понятна итальянцев злоба,
Когда австрийцев гнали вон,
И прибалтийского микроба
Понятен комариный звон:

Они, хоть некогда, но были
Страной, империей — хоть чем,
Хохлы — дерьмом по речке плыли,
Их просто не было, совсем.

Иных отпавших территорий,
По мне, не стоит и жалеть,
Уж на российском-то просторе
И так найдётся, что спереть.

Но как российская Украйна
Отпасть от Родины могла?
Раскрыла свой клобук Нагайна,
Служить желая силам зла.

Когда подряд в царях придурки,
Из-под седла коня сведут,
Когда любой поганый чурка
России был как брат, но Брут.

Россия цезарей рожала
Вполне исправно до поры,
Теперь героев стало мало,
Но вовсе не конец игры.

Вольно же незалежной суке
Крутить обгаженным хвостом!
Пройдут бандеровские глюки,
И что произойдёт потом?

Уж я, наверно, не увижу,
Но Украину ждёт распад, —
Её погубят Львова грыжа
И племенной вполне уклад.

Ей быть банкротом неотвратно,
Она не выплатит долгов,
И, что особенно приятно,
Хоть в ней и не было мозгов,

«Героям слава!», идиоты
Сидят на Банковой теперь, —
Какая славная охота
Россию ждёт на бляжью дщерь!

Я рад, что в отобраньи Крыма
Есть моего труда чуток, —
России тело неделимо,
Хоть сала вырвали шматок

Врагам России на потребу.
Они подавятся куском, —
Предателей накажет Небо
Снарядом, пулей и штыком.

А вы, противники России?
Враги вы Родине моей
Всегда, сколь Солнце в небе синем
Ведёт отсчёт России дней.

Вам разве мало было брани?
«Оставьте, это — спор славян»,
Никто из вас костьми не станет
Ложиться ради дальних стран.

Всегда славянские раздоры
«Бессмысленно прельщают вас»,
Поют исправно ваши хоры,
Что ваши — наши нефть и газ.

А было — лес, пенька, пшеница,
Ведь вы живёте грабежом,
Вы всё зовёте нас делиться
И нам грозите мятежом.

Мы схоронили наши страхи
В леса, болота и поля,
Где зреет рожь в кровавом прахе,
Где в кратком роздыхе земля

Готова вашей стать могилой.
Не нам бояться ваших грёз.
Опять наполнен древней силой,
Славянский будет жить колосс

А бред украинских гультяев
Про самостийную шпану?
Довольно в свете негодяев,
Продавших отчую страну.

Дерьмо, хоть скоро протухает,
Но вонь долгохонько хранит, —
Украйна падальщиков стаи
К себе влечёт, как сталь магнит.

Пускай хохлы хлебнут говнища, —
Наука будет наперёд,
Когда на смрадном пепелище
Больной опомнится народ.

А я налью горiлки з перцем,
Но не хохлацкой, — той, что сам
Снабдил ещё десятком специй, —
Куда там, так их мать, хохлам!

На закусь мне — цибуля сладка,
Не в жилу сроду сальный смак,
И выпью махом без остатка,
Чтоб сгинул Киевский бардак.

На хутор близ Диканьки чорта
Уже Солохе не зазвать, —
К чему ему такого сорта,
Как Украина стала, блядь?

Глава XLIII

«Вот так и ведётся на нашем веку:
На каждый прилив по отливу,
На каждого мудрого по дураку, —
Всё поровну, всё справедливо».
Б. Окуджава
«Выбор из двух — всегда выбор дья-вола».
С.С. Аверинцев

Неправ грузин. Когда бы так!
«Соврамши» он заради рифмы;
Когда всего второй дурак,
Танцуют непотребно нимфы

От радости за род людской, —
Я видел их разок украдкой;
Недолог был их пляс лихой, —
Потом-то мы играли в прятки.

Я был дурак — чего искать,
Когда они в любой тростинке,
Но я был молод, и кровать
Казалась мне пошлее Глинки.

Мы все когда-то дураки,
Но поздно это понимаем, —
Когда неровные стежки
Кладём на край заплатных тайн.

Адам — не сдуру ли куснул
Бочок плода, что сорван Евой?
Предотвратить нельзя загул
Давно не нужной девства плевой.

Дурак — он триггер бардака,
Что обращается в порядок,
Рекомый рай для дурака, —
Дурак там сыт и сон так сладок!

Устроен мир для дураков —
Их девяносто пять процентов,
Ещё четыре — смысла слов
Права имеют эмитентов.

Из целой сотни лишь один —
Один! — способен к размышленью;
Дурак, что раб, что господин,
Угоден Богу вечной ленью, —

Ума-то нет, не рук и ног, —
Не хуже он какой-то птицы,
А ту, известно, кормит Бог.
Душа — она должна трудиться.

Про ум в Писанье слова нет, —
Так дураку-то ум не нужен,
У них на всё простой ответ:
«Не думай, Миша, будет хуже!»

Ко мне ближайший идиот —
Водитель Петя. Он придурок.
Чадит исправно в небосвод
Сей человеческий окурок.

Зачем-то сделал двух детей,
Зачем-то ходит на рыбалку, —
Зачем душа таких людей
Должна трудиться — всё ж на свалку!?

Но Богу равно ценен я,
С моим умом, с моим талантом,
И он — кривой кусок дубья, —
Да по каким же, ёпть, константам?!

В чём труд его пустой души?
Его дитя удочерили!
Да, мама с папой алкаши,
Да, зря они его слепили,

Он, как трава в дерьме растёт,
Сквозит наружу между рёбер,
Он — овладевший речью скот, —
Господь к обоим равно добр.

Прекрасна Божья доброта,
Меня равняя с идиотом!
Выходит, суть вещей проста
И не нужна ума работа?

А как же мудрый Соломон
Мальца велел располовинить?
Зачем же рвёт ума кондом
Дурак? Не месть ли то Эриний

Уму за праведный разврат, —
Бордель — не место для гордыни,
Дурак и умник — вот салат,
Как пиво с ароматом дыни…

Дурацкий разум — он ведь есть, —
Зачем ещё нужны кредиты? —
И «что не можно глаз отвесть» —
Волшебны дурочки — эвиты!

Вот, кстати, — бабы дуры все,
При всём нежнейшем уваженьи,
Гофре ли юбочка, плиссе —
Глядят на голые колени.

И в этом умник с дураком
Равны, равней в гряде морковок, —
Телком не будь, а будь быком;
Дурак ли, умник — был бы ловок!

Вот я — умён был, кореш — нет,
Я вёл с девчонкой разговоры, —
Вот был ей нужен этот бред! —
А кореш — девку сразу в шпоры.

Сколь многих умных раздавил
Кончальный крик дурацкой девки!
Что умник? — Бродского смутил
Крик чаек возле Малой Невки.

Его подружку драл другой —
Всего-то Бродский был умнее,
Другой — недрогнувшей рукой
Промял сисяндры. Кто же гений?

Так разве выбор из двоих,
Раз дураков намного больше?
Не ум потребен для чувих,
А что длиннее или толще.

Деваться умному куда,
Когда дурак намного круче?
А вот когда к уму елда —
Тогда любую нахлобучит.

Зачем же дерзости ума
Отягощают Божью волю?
Зачем души моей тюрьма
Всегда войти желает в долю,

Побольше выговорив куш,
Всех дел ума, где будет прибыль?
Зачем фантазий сон и чушь,
Раз нарасхват enfant terrible?

Так прибыль выше, там где ум, —
Дурак имеет лишь проценты,
Зато и нету тяжких дум,
Как стояка у импотента.

Всё идиоту так легко, —
К чему проклятые вопросы,
Когда под воблочку пивко
И нервы — как стальные тросы?

Пускай умом гордится муж,
Одна говаривала дура,
А ты — спасенье многих душ,
Но мне б хотелось, чтоб де-юре…

Так навсегда лишь ком земли,
Покойнику попавший в череп,
Где всё цветёт, гудят шмели,
Где краток миг, а мир безмерен.

Мы с дурачком в обнимку пьём
(Не с Петей, он — дурак непьющий),
Мы дур в охоточку ебём,
Свой аппарат вездесующий

Употребляя по уму
И без ума, когда приспичит,
«Pink Floyd»ом разгоняя тьму;
«Leave those Kids alone, teacher!»

Кто был достаточно умён,
Чтоб знать, как дело обернётся?
Так обращался к дурням Он,
А тем всегда распять неймётся,

Но умным был им дан приказ.
Вот, наконец и разобрались.
Дурак — чтоб не вразброд, en masse,
А умный — чтоб не передрались,

А может, и наоборот,
Но только чтоб на пользу дела.
Какого? — Разъети ваш род, —
Пляшите смело тарантеллу!

Дурак не может поумнеть,
Да вот какая тут докука:
В аду и умнику гореть,
Как дураку. А больно, сука!

А разве выбор есть — куда
Вмещают свыше нашу душу?
Вот если в умного — беда!
Опять? Ещё — я просто трушу.

Не знать, не слышать, чтобы боль
За то, что видишь, то, что знаешь,
Была не больше, чем бемоль,
Когда клавир судьбы читаешь.

Зачем же Богу дурачки?
Затем, что дурень — это норма,
Настолько норма, что очки —
Не содержание, а форма.

Теперь за это не прибьют,
А ведь, бывало, прибивали,
Чтоб, не смущая Божий Суд,
В исконном виде прибывали

Припасть к Престолу Высших Сил,
Где идиота оправдают,
А умный — лучше б стал дебил,
Неразличимый в страшной стае,

Чей до сих пор гуляет крик —
«Распни Его!» — по нашим долам,
Пусть лучше «грешный мой язык»
Архангел вырвет невесёлый, —

Пусть я — дурак, не закричу,
Не потому, что больно нежный,
А потому, что не хочу,
Вот не хочу и всё, хоть режьте.

Вот не хватает мне мозгов
Главу закончить как-то складно
Про умников и дураков,
Но понимание приятно.

Резон какой-то должен быть
В кипящей скверне нашей дури?
Господь сомненья разрешить
Поможет скоро. В этой шкуре

Уже, видать, не суждено
Понять — в уме моём отрада,
А может, в дури? Так в окно
То тянет жар, а то прохладу, —

По Божьей воле ветра так.
Быть мудрым нужно только в меру,
Учил Апостол Павел. Бог
Моей свидетель в это веры.

Реплика

«Любовь — это сон упоительный».
Маргарита Львовна, х/ф «Весна»

Что я любви не понимаю,
Ты мне напрасно говоришь.
С котом в последний раз играя,
Могла бы так мяукнуть мышь.

Дивясь роскошным непотребствам,
Забыла слишком быстро ты,
В каком уже не девстве, детстве
Томилась ты до тошноты,

Когда явился я, распутник, —
Уже тогда любовь была?!
Дебютно ты была не блудна,
Ты чуть попозже процвела, —

Когда смогла сводить колени
Без риска губку закусить;
Кобылка так, вся в пота пене,
Совсем не думает любить.

Тебя взнуздал я сразу крепко, —
Любила ты натяг узды,
Чтоб корпус твой хорошей лепки
Знал гнёт и скачки, и езды.

Как только ты мне надоела,
Вот тут любовь и началась;
Всегда твоё желало тело
Так жадно — просто хоть не слазь.

Я не любил тебя, конечно, —
Тут в инвективе ты права.
А есть любовь у суки течной?
Зачем же бабе голова?

Твои мечтания, как дрожки,
Росли, рождая плоти дрожь;
Трепать что толку мужу вожжи —
Спусти с тебя хоть сотню кож, —
Любовь ты случкой намечтала, —
Что ты любить во мне могла?
Тебя пронзающее жало,
Едва ты только прилегла,

Присела, встала, наклонилась?
Мой ум тебя совсем не влёк,
Зато ты судорогой билась,
Не видя даже потолок.

Ну, хорошо — тебе я верю, —
Не плачь, любила ты меня.
Но не лелей свою потерю,
Опять к себе меня маня.

Мои персты тебя коснутся
Всепроникающей волшбой,
Но жизни — не пересекутся,
Живи любовью, Бог с тобой.

Пойми, я так люблю другую,
Так — не способна ты понять.
Когда в закатный круг уйду я,
И там её я стану ждать.

Глава XLIV

«Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым».
А.С. Пушкин

Хочу я всенощную службу
Во храме Божьем отстоять,
Чтоб в мире нашем и окружном
Установилась благодать.

Читаю из Екклезиаста
Про время должное всему, —
Но до сих пор в душе ненастной
Нет благодати — почему?

Хотя уже давно пора бы
Мне хиротонию пройти,
Дух Всеблагой и Святый дабы
Мне осветил мои пути.

Не богохульствую нимало —
Служенью пастырскому рад:
Любого Бахова хорала
Я превращаю звуки в мат.

Не для себя, для тех, кто слышит,
Понять иначе им — никак,
Они поднимут взоры выше
Привычных нервотрёпных врак.

Моих загибов переборы
Возьмут их за душу скорей,
Чем сотен сладких глоток хоры
И жмущий клавиши еврей.

Мои труды Руси во благо,
Врагам её — всегда во вред, —
Рабу приятней в бочке брага,
Чем душной проповеди бред.

Я с ними пью, травлю им байки;
Меня вовек им не узреть,
Хоть мне они кидают лайки,
Как нищему у церкви медь.

Не оборвать мои вериги, —
На них надёжные замки;
Гуляют солнечные блики,
Как Ренуаровы мазки,

В извивах ржавого железа, —
Смеётся небо надо мной:
Тепло и свет — какая деза
О маете моей земной!

Ведь я — по сути искуситель,
Без прописной, понятно, «и»;
За что же, Боже Вседержитель
Бесповоротны колеи?

В чём, Боже, смысл парадокса —
Всеведущ Ты, я — гнусный лгун
С воздействием покруче кокса, —
Мне тоже верят. Kommst du nun?

У черни нет альтернативы.
Ей всё равно, кто складно врёт;
В моих напевных нарративах
Фальшивых не бывает нот.

Вот мне б на исповедь ко старцу,
Чтоб он меня насквозь прозрел,
Велел от беса отказаться,
И звали чтоб — Агафангел,

Ну, или как-нибудь похоже,
Но чтобы — ветхий схимонах,
Чтоб сразу видно было — Божий, —
Изнемогла душа впотьмах.

Нет, я не кающийся грешник, —
Мне осознать бы грех как грех,
Я — нераскаянный кромешник,
Неразгрызаемый орех,

Горька в котором сердцевина.
Не раз просил святых отцов
Смести грехов моих махину,
Освободить от страшных снов.

Никто из них епитрахилью
Не допустил меня облечь.
Мне их сомнительно бессилье, —
Сколь Бога слуг лукава речь!

Жрецы не любят конкурентов,
Вдруг стану я Благую Весть
Блажить? К чему лечить клиента, —
Пускай останется, как есть.

И я, «томим духовной жаждой»,
Так Пушкин жаждал с похмела,
Леплю прелестные параши, —
Увы, душа не весела.

Зачем душа в печали зряшной?
Себя грехом отяготив,
Слоновой кости строю башню,
Мычу прилипчивый мотив:

Не попусти, Исусе Христе,
Моим устам не попусти
Излить бумаги белой листьям,
Как я сердчишко жму в горсти,

Людишек жалких обольщая.
Наивной вере во враньё
Нет ни конца, ни, паче, края, —
Реальность? Слеплено жульём!

Я болен этим знаньем тяжким,
Лишь ложь и боль в моих делах…
Какие милые монашки
Канкан танцуют на столах!

Пора пресечь соплей теченье, —
Довольно вас морочил я;
У вас могло сложиться мненье,
Что слёзы лью о лжи жулья.

Да нет, я слишком честный малый,
Чтоб добровольно жить во лжи, —
Я — ток воды чистейшей талой,
Что пьют милейшие бомжи.

Перетекая в лужи с крыши,
Вода купает голубей,
Ей промывают норки мыши,
Не дожидаясь влаг дождей.

В ручей сливаются капели,
Стуча под солнечным лучом
По мягким донышкам купелей,
Не прерываясь нипочём, —

Сокрыть возможно ль правды слово?
Его неведомая власть
Важней оружия иного.
Ручьи бегут речушку спрясть, —

Волокна так свивают нити,
А нити стянут в полотно.
Стремясь к морям, речные прыти,
Как я, правдивы. Так весной

Покров с полей сорвёт светило,
Являя взору жизни грязь,
Но так снега вранья постылы,
Что, ничего не убоясь,

Я открываю правду людям.
А верят люди или нет —
Здесь посложнее дело будет:
За воду плату и за свет

Вносить граждАне не желают,
Им всё задаром подавай…
Моя такая доля злая —
Хоть лай на лихо, хоть не лай, —

А прилетит по рёбрам плетью.
Цепного пса, чтоб зол был, бьют,
И дразнят, чтоб залаял, дети, —
Как тут любой не станет плут?

А я — прозрачней тонкой льдинки,
Что липнет в оттепель к стеклу,
Какой What’sApp, какие линки?
И что за тени там, в углу?

Я вроде призмы для рефракций,
Чтоб ими стал весь белый свет;
А мне за что во тьме цепляться, —
В конце тоннеля света нет.

Да, мне Свет Горний не по чину, —
Я плохо вижу в темноте, —
Не в том ли верная причина
Моей всегдашней прямоте?

Моей трагедии высокой
Сокрыты тайны в тишине, —
Как честен я! А хрен ли проку:
Я обличаю зло извне, —

Нутро людское неподвластно
Не только мне, — Сам Божий Сын
Узнал, как может быть опасно
Не врать без видимых причин.

Не врать ли, врать — итоги те же.
Вот разве разом замолчать,
Чтоб все вонючие невежи,
Все-все, и люмпены, и знать

Вдруг приискали псалмопевца
Меня искуснее во лжи,
Меня честней умом и сердцем,
Чтоб выше были тиражи,

А поисковые запросы…
А честно — я плевать хотел,
Я не гожусь уже в барбосы, —
Молитва, пост — вой мой удел.

Кладу глубокие поклоны,
Рука устала лоб долбить,
На чудотворные иконы
Готов я долго слёзы лить, —

Что проку от моих рыданий?
Уж лучше я глотну винца,
Не слыша совести стенаний,
Возьму за задницу бабца, —

Вот ей без разницы терзанья
Моей души, ей пофиг я, —
Великолепное незнанье —
Вот высший смысл бытия!

И вам, пожалуй, знать не надо,
Насколько с вами я правдив, —
Какая, право, вам досада —
Почти прочесть речитатив

И не понять — мерзавец автор
Иль соль светла евоных слёз…
Боюсь, и я узнаю after
Ответ на собственный вопрос.

А в храме я поставлю свечи, —
Чиста прохлада Божьих мест.
Как знать, по силам ли на плечи
Мне был возложен Слова крест?

Дивертисмент

«Глокая куздра»
Академик Щерба

Пролог:

Обоз по зяби вёз базуки
В кусках скатёрки скисли суки,
И развратились на траве
«Зелюк и мюмзики в мове».

Собственно текст:

«Ом мани падме хум»
Авалокитешвара
(Падмапани и Манипадма)

Гулял по свету бодхисаттва
Пил чай, сушёный творог ел.
Ждал урожая риса — жатвы, —
Завиден был его удел.
Другой с ним рядом бодхисаттва,
Владелец бодхичитты, сел
Ждать урожая риса — жатвы, —
Пил чай, сушёный творог ел.
Рис ждали оба бодхисаттвы, —
Ростки весной посадят в ил, —
Сушёный творог, чай — до жатвы.
А кто им творог-то сушил?

Эпилог:

Шахерезада (Шаххарилсзади)

О, шах! О, массовый убийца!
Ты Клеопатру превзошёл:
Казнила юношей царица
Лишь тех, кто сам желал обол
В уста главы, её ласкавшей,
Чтоб душу в лодку взял Харон.
А ты — как урка на параше,
Как жертвы жаждущий дракон!
Ну ладно — снял с девицы целку, —
На не невинных не стоит?
Ты что, стесняешься, что мелкий
Предметик твой не вот гранит?
Тогда послушай, мальчик, сказку
И тётю за руку держи, —
Другой рукою без опаски
Возьми его и покажи.
Да нет — всё вроде бы в порядке…
Ах, вот что — слишком быстро ты?
Мы это уврачуем, сладкий,
Не надо только суеты.
Я расскажу про Аладдина,
Али-бабу хоть тыщу раз,
Чтоб и не вздумал ты, скотина,
Кончать скорей, чем через час!
Сними-ка с тёти шаровары
И слушай: жил один купец,
В страну ввозил свои товары…
Ну — начинай ввозить, малец…

Распоряжение

В целях соблюдения санитарно-гигиенических правил при орогенитальном
сексе в условиях всеобщего карантина — в руки не брать!

Послесловие

Ода Дао

Учителя спросили раз ученики,
Где подобает на ночь мыть им ноги,
В купальне отдалённой у большой реки,
В лохани или в луже у дороги?
Желая пояснить единство мирозданья
И мудро избежать прямого назиданья,
Учитель повелел им взять в реке воды,
Налить в лохань и после вылить в лужу.
И так сказал им: не хуже ерунды,
Чем ерунда, которой нету хуже.
Ученики сумели мудрость оценить:
Они решили вовсе на ночь ног не мыть.

Кающаяся собака

Шри Рама рассказывал как-то
О том, как толкует он Веды.
Сознанья, сказал он, и бреда
Последствия неразличимы.
Шри Рама решил утопиться,
А с ним шла топиться собака,
Поскольку последствия брака
И в Индии разные тоже.

Conсlusion

Поднеси, низко кланяясь, пищу
И скажи: благодать тебе, нищий!
Он ударит тебя и ограбит…
Ты же радуйся, богоугодный.

ГЛАВА XLV

«Листья тополя падают с ясеня».
Наблюдение

“Who are you to criticize her?
Who are you to despise her?”
JESUS

Нет на Плющихе тополей.
Таксистов нет ефремосдобных.
Вот баб, Дорониной милей,
Полно в тенетах аэробных.

Советским вракам вопреки
Деревня городу не пара;
Шмар деревенских мужики
Рачкуют редко – разве даром.

О, скольких я хвалил девах,
Сокрывших бёдра за прилавком, —
Из них могла любая вмах
Прилечь по самой низкой ставке,

А молод был – и просто так, —
Ведь завалила городского;
В деревне третий сорт – не брак, —
Любой пастух зовёт коровой.

Но вот забавный парадокс:
Крестьянок мало в проститутках,
Хотя слабы на передок-с
Они сильней, чем институтки.

Бодлер, Золя, А.И.Куприн
Проблему полно рассмотрели.
Лотреков сифилисный сплин…
И слово гадостное – бели.

Увы, не слишком хорошо
Любви продажной знаю цену,
К тому ж теперь ни на вершок
Не стану ближе я к Геенне.

Тоска недраного бабца –
Томленье деревенской Нюрки, —
Сбегут, хотя б из-под венца,
Когда хуястого придурка

Предложит им Природа-мать.
Плюс помним: «не заменит нежность
Того, что нам способна дать
Приятно влажная промежность».

Туда же – ах! – Экзюпери;
Таксист его читал, конечно, —
Как он, такие упыри
Вели торговлишку успешно

Блядьми и водкой – всем чем хошь;
Там сразу трепетные дохли, —
Ефремов бы в печёнку нож
Схватил немедля: видно – рохля.

Не рохля был бы – Нюрку б вздрал
У самоближнего забора,
А он – окошки наблюдал, —
В костюме, галстучек – умора!

Всегда легенды о блядях –
Катюша Маслова, «Красотка» —
Не важно, счастье или крах,
В мудях ли, в сердце – но чесотка.

А между тем – всё это зря:
К панели редко принуждают, —
Работать не желает фря,
В продаже – каждая любая.

Не может быть судьбы иной:
Мы все всегда собой торгуем,
Но только кто-то – головой,
А кто-то – ртом, а кто-то – чем-то…

А кто-то – кем-то… Вот – Эсфирь
Не Мордехай ли продал персу?
Так оперу толкает шнырь
За блатату. Гнильё коммерций:

Торговля телом так проста –
Не колбаса и не алмазы, —
Важна лишь тела чистота
И чтоб клиент не кончил сразу.

А вот публичная мораль
Публичной женщине – не догма, —
Где распинаться станет враль –
На ней самой, на града стогнах;

Она – орудие труда,
Предмет она. Душа – жива ли?
Нет слова «нет». Она – всегда,
Она – везде и паки вмале.

Поставлю снова “Jesus Christ”, —
Мотив божествен Магдалины.
Не знаю, право, как das heist,
Но на душе – как именины,

И веселится ангел мой.
“I understand that she amuses”,
Но нету книжки смотровой,
И грудь, как мелкие арбузы.

Не для меня сей спелый плод, —
Видал раскаянных немало:
Изрядный стан, припухший рот, —
Уж вот чего всегда хватало!

А Магдалина до Христа
Свои грехи понять способна?
А Нюркина душа чиста? –
Хотелось лечь, да неудобно!

Да нам ли, мне ли эту плоть
Судить? Мне просто интересно:
Простил бы Нюрочку Господь
Иль путь бы ей назначил крестный?

Распятой всякой бабе быть,
Не на кресте, но на постели.
И нечего меня честить:
Вы что, «распяленной» хотели?

Так пропадает аромат
Греха. Грех потаён, невидим;
Откроется у Райских Врат:
Куда ты прёшься, грешный злыдень?

Облита потом Нюрки грудь,
Сведённых бёдер мелкий трепет,
Рот жаждет что-нибудь куснуть, —
Экзюпери, бля… Детский лепет!

Раз этот грех неизлечим
(А Магдалина – исключенье),
Не хрен бы, в самом деле, с ним, —
Раскаянье даёт прощенье.

А закоснелых во грехах
Владелиц жёлтого билета
Пускай терзает Божий страх,
Что их и там ебут за это.

Не просто так, а с огоньком,
Дымилась дабы бабы шкура,
Чтоб ставил их всяк бес рачком,
Кричи, приказывая, дура!

… Они ко мне пришли вдвоём, —
Я не нарочно – так уж вышло,
Мне пить пришлось изрядно днём, —
Сменила вечер ночь неслышно;

Блядей бригаду друг привёз, —
На берегу Оки гуляли:
Они не профи – не вопрос,
Мы проституток и не ждали, —

Чины уже совсем не те,
Чтоб драть нам уличных мартышек, —
Уже невместно ждать гостей
В густых кустах у наших шишек.

Что ж, где-то кто-то налажал,
Не так поняв заданье босса, —
Никто процентов не считал,
Но где-то втрое выше спроса

Предложен был числом товар,
А кроме – пробу ставить негде.
Отряд весьма конкретных шмар,
Мы принимали их, как леди,

Не разобравшись споперва,
Но после – ясно – как по маслу, —
Какие тут нужны слова?
Улыбки челяди погасли –

Пора по парам разойтись,
Уж полночь гулеву пробило;
Приятель, слышу, крикнул – брысь!
Друг другу девки – вот мудило, —

Он чином был совсем велик, —
Боялся, может быть, скандала?
Возможно, честный был мужик,
Примерный муж, — а что, бывало…

Иду к себе, тут эти две –
Нам ночевать, простите, негде;
Что было в пьяной голове?
Дефект был некий интеллекта.

Зашли. А койка-то – одна,
На четверых, пожалуй, койка.
Я им – мол, стыдно, седина,
Они – да мы приляжем только…

Они – совсем ещё свежи,
Одна крупней, другая мельче,
Поди попробуй удержи
Такие руки, ноги, плечи…

Что покрупнее – как дитя,
Помельче – будто вход в пещеру,
Ну, тут уж, лёгкими свистя…
Немного, строго зная меру.

Уснула мелкая, устав.
Другой хотелось потрепаться –
Пересказала пару глав
Из книги «Святость или блядство»:

Конечно, есть любимый муж, —
Кому теперь легко на свете?
Семья – несытых трое душ, —
Вот и… живём на средства… эти.

Возможно, так и было всё, —
Кто я такой, чтоб ей не верить?
Кто верит грешнице – спасён,
А кто её презрел – потерян.

Но вот раскаянья – совсем
Я в ней и тени не заметил.
Ведь я не Равви, — я был нем,
Не обращал, а так – пометил.

… Вот Нюрку, кабы довелось,
Определил бы в дом публичный,
Она б любила всех, небось,
Могучей нежностью привычной.

Да, баба может погулять, —
Запасть на первого таксиста
Латентная способна блядь, —
Такие привыкают быстро

Да хоть бы к службе плечевой,
Да хоть и к стойке у обочин,
Где тополь ясеня листвой
Плющиху не засыплет – точно.

Так баба – вроде не блядво,
Чуть жизнь её пригнёт, привянет,
А сорной станется травой,
Как все мы, проституткой станет.

И тут уж нужен Божий перст,
Чтоб отвратилась Магдалина.
На том Святой целую Крест.
Пускай простятся наши вины.

ГЛАВА XLVI

О ЧЕРЕСЧУР ХОРОШЕМ ОТНОШЕНИИ К ЖИВОТНЫМ

«- Послушайте, вам, что же, род
человеческий не нравится?
— А вам нравится?
……………..
— Я не позволю…
— Да пошёл ты…»
Диалог из к/ф «Приключения принца Флоризеля».

Ах, Маяковский был балбес!
На льду лошадка поскользнулась, —
Других не видел он чудес:
Вот, скажем, Лиля вдруг нагнулась?

Лошадки жопа покрупней;
Поэту жалко животинку,
Он вспомнил, как согнул сильней,
Чем нужно, Лилечкину спинку.

А та возьми да застони:
Люмбаго – шлялась без штанишек,
А у него в глазах огни,
Откуда знать ему: мартышек,

Таких, как Лиля, не пронять
Ни в коем случае постелью:
Такую животинку драть
«Простой пастушеской свирелью» —

Ей совершенно всё равно,
Заполнен ли рабочий орган.
Так точно бабе теремной
Не важно, короток ли, долгий

Её хозяина предмет, —
У кучера – длиннее, крепче,
Он – конь, животное, он – pet,
Но бабы грусть исправно лечит.

Мы точно «крови все одной», —
Животных любим сильно слишком,
Жаль, речи не понять иной, —
Как понимают кошек мышки.

Вот, например, мой рыжий кот,
А вот в такси – таджик вонючий,
Красавец – кот, таджик – урод, —
По мне, вопроса нет – кто лучше.

Кот – член семьи как человек,
Таджик – ишак из Бадахшана.
А вот метельщик – он узбек, —
Общаться как с помойным чаном?

Да и зачем ему слова?
«Довольно жеста» или взгляда:
Так мир устроен был сперва,
А значит, так и было надо.

Профессор Хасс был, в общем, прав,
А газ Эр-Эйч совсем не нужен:
Отара – паства, запах трав,
И кто-то из овечек – ужин.

К чему, меняя ДНК,
Плодить гомункулов нескладных,
Довольно тех, кто все века
Исправно служит общестадно.

Царей овечки не родят,
Лишь ищут к пастбищу дорогу,
Волы, не думая, молчат:
«Ну, вол и вол, и слава Богу!»

«Царей рождают пастухи» —
Я написал неумно-юный, —
Враньё! Верхи всегда верхи,
А дурачки пускают слюни.

Но кто-то ж ведь сообразил
Внушать любовь ко всем дебилам,
Нет, не Христос, ведь он учил
Других любить, сколь будет силы,

Себя как любишь самоё;
Преобразилась Магдалина:
Была животное, зверьё,
Истёрла по подстилкам спину,

Но сразу разум обрела,
Усвоив смысл речи Равви,
И во Святую процвела,
Раскаявшись в распутном нраве.

Вон что – раскаянье и речь…
А вот любых оргазмов дрожи,
Животных сладкой случки течь
Людьми не делает – не может.

Животных надобно любить, —
Домашних, не полюбишь стаю;
Так вертограды губит сныть,
Животной силой прорастая

Меж нас, — они спешат рожать;
Полны животными роддомы,
Должны мы ровней их считать?
Они – чума на наши домы!

Они – животные во всём,
Но – много слишком бандерлогов.
Конечно, мы их девок жмём, —
Они никак не недотроги.

Ничем не лучше Лиля Брик,
Чем девки, что сортиры драют.
Когда бы был Маяк мужик,
Так не искал бы в бабах рая.

В любом из нас таится зверь,
Он часто просится наружу, —
Пускай гуляет – срок отмерь,
Ошейник выбери потуже.

Пускай животных зверь дерёт,
И даже если бабы – люди,
За холку их пускай прижмёт, —
Они в мечтах об этом чуде.

Животным нужен скотный двор, —
Пускай равняются друг с другом.
Что мой лошадке разговор,
Когда тяну на ней подпругу?

Животным быть – всё без обид,
Так Бог судил неизреченно,
Но пастырь их любить велит,
Судом стращая и Геенной.

Мол, ты не лучше, чем таджик,
Блюди узбека интересы…
Пусть русский выучит язык, —
Балбес не смыслит ни бельмеса.

И вообще – едят коров,
С любовью, что ли, забивая?
На выставках свиных голов
В мясных рядах мы все бываем.

Про птиц и рыб молчу совсем.
А молдаване – лучше, что ли?
Так молдаванок я не ем,
А не держу в любви и холе, —

За жопу разве, так юниц.
А губы мягкие лошадок,
Что хлеб с руки берут? А птиц
Как беспокойный гомон сладок?

Не будь садист – не бей в живот
Рожать готовую кошару,
Никак не будь жестокий скот,
Люби Гюзель, а равно Сарру.

Я плачу сам, увидев пса,
Что изуродовали люди.
Как верить в Божьи чудеса
В такой сердец и душ остуде?

А верь! Узбек растит урюк,
Таджик в Москве гребёт щебёнку;
Достойный барин любит слуг,
Собак, дворовую сучонку,

Но наказует, как отец,
Поря за дурости вожжами,
Хлебнув томлёных плохо щец,
Давясь неладными блинами.

Но так и я, хоть генерал,
А всё кому-то животина,
Как мерин – мне, кому-то мал.
Скольжу, рабочая скотина…

Лёд – тот же, что назад лет сто,
Когда просил не плакать лошадь
Поэт, что в стойле, вдруг пустом,
Считал, что стоило работать.

А жить и с хрустами хребта
Тащить тяжёлые телеги,
Надеясь только на Христа
И спотыкаясь на разбеге?

Не плакать, падая на лёд,
Скрывать привычно переломы,
Искать идущим сзади брод
И дохнуть, омутом влекомым?

И должен я любить людей?
Ах, виноват – любить животных?
И нераскаянных блядей,
Узбеков и таджиков потных?

Довольно лишь не мучать их,
Не вешать на шнурках в подвале,
А кучерявеньких зассых
Не протыкать насквозь в запале.

Чудесно, тая в доброте,
Бомжам нести кулич на Пасху, —
Оп! – вот и ножик в животе…
Он к вам живой пришёл! – Да разве?

Сколь сытно зверя ни корми,
Тебя убьёт, как только сможет.
А Маяковский с лошадьми…
На каждого найдутся вожжи.

Ведь восемнадцатый, война!
Лошадки тысячами гибли:
Страна больна, темна, бедна, —
Поэта, что, башкой ушибли?

С тех пор сколь минуло эпох…
А лицемерие всё круче:
Нас не зовут любить лишь блох,
Хотя в дерьме «кипучей бучи»

Уже пролюблены до дыр
Все граждане страны великой.
Чего ж они, как в масле сыр,
Всё не катаются, а с криком

«Пошло всё на хуй» не хотят
Любимы быть вполне бесплатно?
Любить утопленных котят
Совсем нетрудно и приятно.

Любить не стоит сразу всех:
Кому-то нужен и намордник,
Кому и кража душ не грех…
Помилуй, Николай Угодник!

Не о своей судьбе пекусь,
Но в мире должен быть порядок,
А что свинье товарищ – гусь,
То лишь безумному отрада.

Любите тех, кого рука
Достанет гладить – кисть на сломе,
Оставьте прочих всех – мелькать, —
Мир не Кузнецкий мост – огромен.

Отличен Лилин целлюлит,
Полонской ляжки были глаже.
Не надо нас любить навзрыд, —
Вы не усердствуйте с поклажей.

ГЛАВА XLVII

Запал прошёл. Слова пропали.
Зачем, про что писать, кому?
Не про наложниц же в серале?
(Не про коровок же в коррале?
Не про актрисок в сериале?
Не про Наташу в бальном зале?)
Ни сердцу будет, ни уму.

Я взял и книжки записные
Довольно жёстко прошерстил:
Немного строк, почти все злые,
Я распечатаю – решил.

Не Ильф, не даже Ерофеев,
Да мне-то что: к строке строка
Мои, чужие мысли греют, —
Писала их моя рука.

Давно? Недавно? Всё не важно…
Уже теперь мне всё равно…
Какой же маялся я блажью,
Когда

(Вариант)
Не Ильф, не даже Ерофеев, —
А так – пустых заметок ряд.
Как спаржа между сельдерея
Чужие мысли там торчат.

Слово «нудьга» — это Горький. Занудовина, по-моему, лучше.

Да что же жить осталось – час и три четверти!

О, холодец! О, студень! Заливное! – Здесь нет подражания Чапеку.

Барометр – графика! – по аналогии с часами, время до ядерной катастрофы, с табло национального долга в Штатах.

Девушки в синих кепи с большими козырьками и с лотками – как будто вернулись времена «Моссельпрома».

«Разница диаметров» — Герцен.

Задолго до и долго после.

Резонировавший ему.

А всё же И.В.С. был большой шутник! Нолинск – Молотовск, Остолопово – Ворошилово.

Это как раз отличная иллюстрация презрительного отношения образованщины, а ещё и наднациональной, к устоям, к незыблемости, дающим возможность развития. Толчок и прыжок, рывок возможны только от прочного основания, а так – только кувыркаться в пространстве, что они в большинстве случаев и делали.

«Как это при таких толстых ногах можно изучать придаточные предложения?» К.Чуковский. Придаточные…

«Так понравилась ваша новая книга – больше никогда не буду вас читать, чтобы не испортить впечатление». К.Чуковский.

Вот интересно: почти одновременно спутники, подлодки, поезда – лоб в лоб. Последствия попытки запустить мировые шестерёнки?

«Измоталася я за ночь \ Всё не спит Корней Иваныч». Л.Кармен.

Интеллект \ положение в социуме = позитивный (креативный) имморализм. Сам по себе интеллект имморален, да. Ergo, надобно долженствующее воспитание при среднедостаточном положении в социуме.

Угасание нравственности, характерное как для упадка, так и для процветания социума, ведёт не к угасанию культуры как таковой, но формированию иной культуры. Так разного типа плесень расцветает на разных носителях в разных условиях. Плесень, как в сыре, бывает и полезной. И вкусной. Но это не делает её неплесенью.

«Батрахомиомахия». Война мышей и лягушек. «И был надолго край наш обезмышен». В.А.Жуковский.

В начале 70-х Наташа:
— А это что за птица? (В сотый раз).
— Жеребец.
— Ой, глядите, вон жеребец полетел к своим жеребечикам…

Юля: тятр (театр, в сочинении).

Юлино сочинение: «Дятел – санитар леса. Потому что он поедал, поедает и будет поедать этих жуков!»

Бывший отец – не бывшая мать? Бывший моим отцом – сказать можно, а бывшая моей матерью – нет. Хотя нет – можно.

Звали его Долитр.

А нет ли мистической составляющей в борьбе за Южную Осетию? Ведь это фактически Горийский уезд. А это ведь родина и Сталина, и его предков.

Сазаньей кожей на стволе.

Глаза промокнут глицерином.

И ветхое еврейство Мандельштама.

Я тоже рощам собеседник.

Уже нельзя. И множатся запреты.

Он был бонмотистый.

Крещающиеся.

Коляда – Коля, да! Коле давать – колядовать. Колядки – блядки, принято было подавать котлеты «Да, валяй», «Доваляй».

По немыслимым законам редукции и прочей палатализации.

«… когда видите облако, поднимающееся с запада, тотчас говорите: «дождь будет», и бывает так; зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?» (Лк. 13:54, 57).

Какая упругая в развитии вещь масс-культура! Здесь, вероятно, срок такой же, как и у человеческого поколения. Рождение, становление и развитие. И гибель.

Изумлён – вышел из ума, ушёл. Ушли. Ушла.

Ни изумление, ни бред / Не принимаю как причину.

Пятнышки на досках разбегаются, когда снимаю очки… А и в очках…
Опечатки – славно: Оренбург – Эренбург (жена), колебаться в стоке – в сроке!

На клоунаду выходя, / Посмей считать себя пророком.

А хорошо в деревне – темно…

Исторические ориентиры – события, часто незаметные.

Странное лицо глобалистского мира – полудебильное лицо китаянки на трибуне Уимблдона.

Пастух, бредущий в полонезе с коровами.

А вот интересно: орали при ебле гвардейской дамы придворные или нет? Чисто теоретически – должны были бы… Драли-то знатно да крепко. А что же крику-то было не слыхать? Или бабы были холодные? Вряд ли. Или ёбари гвардейские не такие знатные? Интересно.

Высоцкий настолько верил в своё величие, грезил им, что эта грёза овеществлённо оказывала гипнотическое воздействие на людей.

Попытаться опровергнуть гегелевский постулат «всё действительное разумно, всё разумное – действительно». Ну не наоборот ли? Не всё и не всё!

Любой труд – это не отчуждение, а соитие. Оплодотворение первичной идеей физического процесса и наоборот.

Отцовская компания – Шумахер, Волович (Леонид) и т.д. Гаммаглобулин в 1961 году. А кто рекомендовал меня лечить у доктора Глаза? Есть ли родство с семейством Брик? Интересно.

В паспортном столе: Жилец? – Не жилец! Умершие у них – жмурики.

«Усы есть трагическая константа мужского лица». Ф.-Г.Лорка.

Усы Сталина воплощали солидное коварство. Усы Гитлера – отчаянность.

Усы Дали – «ультравесёлые и мистические в противовес усам Ницше – ультрадепрессивным, обвисшим и наводящим ужас». Дали.

Усы: Ленина, Троцкого, Бухарина, Калинина – какая показательная характеристика!

«… ни о катастрофах, ни о музыке Вагнера, ни о густых туманах». С.Дали.
«Все эти кнопки, на которые нужно нажимать, это совсем не по мне, это напоминает мне клитор, а я его никогда не мог найти…» С.Дали. Торопыга!

«Сила заменяет неординарным личностям мораль, — это моя мораль». Бетховен.

«Совершенствуй своё двуличие, используй даже саму правду, чтобы лучше обманывать». Бальтасар Грасиан-и-Моралес. Иезуит. Превосходно.

«Если хочешь жить легко / И к начальству ближе, / Жопу носишь высоко, / А голову – пониже!»

«Прелесть, прелесть, …!, ещё, ещё!» — закричала Наташа, как только он кончил. Л.Н.Толстой. «Война и мир».

«Ну, ну, голубчик, …,» — таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь её зависела от этого. Он же там же.

Peche – почти во всех вариантах – персик – грех.

«Он так и не понял, что способность совершать ошибки не делает человека уродом». Д.Фаулз. «Дэниел Мартин».

«… я не придал этому большого значения, так как уже тогда овладел искусством не причинять себе неприятностей». Д.Фаулз. «Дэниел Мартин».

«Нет ничего более человечного в человеке, чем потребность связывать прошлое с настоящим». Ф.И.Тютчев.

У Жаклин Кеннеди, при её-то росте!, был 40-й ! размер ноги!

Бог из Евангелия – это Бог любви. Ленин – антитеза Богу, то есть ненависть.

Комментатор игры Уэльс – Словакия 11.06.16 – «Виктория» из Плзня!! И Орлов, чуть позже – туда же! Пьльзня, Пыльзня! Боже мой!

Юлия Латынина / Барт Эрман: «Вавилонское завоевание было гибелью для Иудеи как государства, но благотворным для иудаизма как религии». Монгольское «завоевание» для Руси – практически аналогично для государства и православия.

Больничные наблюдения:
Была нога, теперь дубина.
Палата №310, а если смотришь с каталки – 013.
Сильно красные губы отдельных медсестер – предупреждение о возможной жертве, т.к. любому зрячему больному легко установить, что другие свои губы они не красят совершенно.
Раз в больнице КГБ / Я доверился судьбе. / Зря доверился, скотина, — / Не нога теперь – дубина.
У медсестры Надежды / Растёт всё как бы между: / И губы прямо меж грудей, / И жопа прямо средь локтей.
Джентльмен с одной ногой / Очень выгоден для брака: / Не сбежит ни боже мой / И жене не даст под сраку. (11.06.19. 10:28. Перед операцией.)

Тициан, «Адам и Ева», ок. 1560.
Приемля яблоко от Змея, / Довольна Ева наперёд. / Адам же, Евы не имея, / Доволен меньше. Оборот!

Его глаза блестели так суггестивно.

Понатёршись, а не обтеревшись.

Шелоник ледовитый – северный, холодный ветер.

Зрачки в масло окунуты – негоже.

Красная (красивая) девка – клубничка. Чёрная (монахиня, ищущая) – черничка. Чернавка, чертовка.

Не давая пищи для пересуд.

Для возгревания.

Черезсильно.

Леший сатир.

В поисках за чем-либо.

Начали вскрываться некоторые стороны против него.

Дело ничего не изменилось.

Мэри, Мери. Кого – Мерю.

Заговорить к народу.

Любое преступление состоит только в том, что тебя застукали.

Выброски крушенья.

Бальники, бальницы. Е.Бальник.

Голова у него болела часто и по-разному, но никогда с похмелья, потому что похмелья он не испытывал на себе, выпивая по-новой ещё до протрезвления.

И Пушкин, и Толстой, точно!, были по сути интеллигентами, — они поддерживали политический террор, направленный не против них лично.

П.Г.Григоренко был не прав, когда утверждал, что «в подполье можно встретить только крыс». Не только.

«Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует». Фельдмаршал Миних.

Устал, как потс на ярмарке.

«Подданным нравится, когда правители их убивают. Караси любят, чтобы их жарили в сметане» — Разгон. – Неправда, подданным нравится, когда убивают других подданных.

«Хацкеле, Хацкеле, шпиль мир а казацкеле».

«Русская правда» Ярослава Мудрого – правда как процесс, — еда, вражда.

Чем больше перемен, тем больше всё остаётся по-старому.

Кончака – действительно славное имя, жена князя Юрия.

Незаметен, как собака на картине «Казаки пишут письмо турецкому султану».

А вот интересно, чувствовал ли себя Блок, как привычно, чёртом, когда писал последние две строки из «Двенадцати»?

Я –демиург, авгур и плотник, —
Винтить болты я не люблю, —
Пастух, дояр и – вечно скотник,
Загнавший стадо в коноплю.

Хороши – и датчане в гандболе,
Хороши аргентинцы в футболе…

Может, были б и мы хороши, —
Да в бомжах крупноватые вши…

«Милостыню можно просить только в том случае, если приезжаешь за ней в собственной карете». Г-жа Ламот.

«Шарлатанство – обычное свойство замечательных людей». Гёте.

Гильотина – переворачивающаяся голова, — непременно стошнило бы, но как?

Смерть – это когда человека уже не может стошнить от происходящего с ним.

Частая и привычная детская картавость тоже была оружием в борьбе против режима. Если в детском саду доблестно было про ёлочку: радостей – гадостей, то в первом классе уже уверенно закладывали два пальца в рот для произнесения «Ленин – г(р)ад».

«Люди, имеющие характер, имеют обыкновенно плохой характер». Ж.Ферри.

«Человечество периодически поворачивается с левого бока на правый, затем – с правого бока на левый». Проф. Бартелеми. В контексте проблемы войны легко предположить, что у него, человечества, бывает и утренняя эрекция, и регулярно – вполне кровавые «вековые».

«Скромность украшает только скромного человека». С.Михалков.

Бенилюкс – это неправильно, надо: Бене – люкс!

Что во дворцах решает власть,
Того толпа вовек не знает,
Кому подняться или пасть.
Толпа лишь разно громко лает.

Опыт России уникален – буржуазная революция с перерывом на 70 лет.

И одинок, как хер Адама.

Бесчисленное множество – просто не считали.

Меня ничуть не занимают социальные переживания дворника.

Отрубленная голова остаётся в сознании от 5 до 13 секунд.

Тюбетейка Мономахова.

Балерина из Петербурга – Мариинская впадина.

Госкорпорации: Росано и Росонано.

Увы, на степи Казахстана
Давно нейдут ни дождь, ни манна.
Зато над озером Эльтон
Порхает штопаный гондон.

Какую ещё улицу, кроме Большой Молчановки, можно было переименовать в Калининский проспект?

«Глаза страшат, руки делают» — поговорка онаниста.

Яков Свердлов при Ленине, а его родной брат в то же время – при Колчаке, — вот это действительно важно.

Вот ключ к пониманию оценок «большого террора» — «людей охватывала ночью дрожь, когда они слышали звук поднимающегося лифта» — художник Б.Ефимов. Да, конечно. Только вот – много ли тогда «людей» жило в домах с лифтами?

В пред- и послепраздничные дни поздравления «с наступающими» и – особенно – «с наступившими» применительно к дамам звучат двусмысленно.

КатЯлизатор.

«Сома не поймали, и вообще оказалось, что мужики обманывают интеллигенцию». В.Шкловский.

Немотствовать – люблю это слово.

Магазин «Ссыте в обувь».

Фамилия: Застенкер.

К чему корить блядей за грех?
Мы все не без греха:
На бляжьи плечи лёгкий мех
Бросаем впопыхах.

Как пух присущ московским тополям,
Так мы присущи водке и блядям.
В любой трубе канализации
Найдётся пара жертв приватизации.

Не потому ль на потолке
Ебутся мухи,
Что после ебли в уголке
Родятся слухи?

А почему это в «Кин-дза-дза» персонаж Яковлева, который всё время с персонажем Леонова вдвоём летает в пепелаце, называется Би?

Арал, Урал, Азов и Каспий
Почти усохли при соввласти.
Опять у власти господа –
И возвращается вода!

Как понаехали таджики,
Стал климат, будто вкус аджики.

Вот интересно, чем занимаются жительницы пос. гор. типа в Днепропетровской области Магдалиновка?

Все итальянцы вообще очень доброжелательны: заговаривающему с ними по-русски они сразу сообщают нужнейшие для него сведения в чужом городе или деревне. Они говорят: «Нонка – писка».

Какая опечатка: в богОдельне! А?!

Я ходила в галерею,
А вернулась с гонореей, —
Как ебут картины мозг,
Что писал Ероним Босх!

Я держал козу за вымя,
Вспоминал я козье имя…
Но решил не баловать,
Так, без нежностей, ебать.

День помирал неряшливой старухой,
Всё забывавшей ради сласти сна.

А кто же это таки напейсал?

Картины – ха! – Васильевой – хо-хо! Написаны просто-таки клитором. Тексты, кстати, тоже.
ВоспЫтатель – С.Фрай и переводчик.

Честность – лучшая политика, потому что позволяет соврать.
До конца женщине доверять нельзя! После – тем более.

Секретарша со встроенным шредером.

Забавная этимология слова «отпрыск».

Я безмерно уважаю место женщины в этой жизни. Но она должна
его знать.

ПРИЛОЖЕНИЕ к ГЛАВЕ XLVI

«Тигр, о тигр, светло горящий,
В глубине полночной чащи».
У.Блейк

У тигра нет свободы воли.
Зато на жопе нет мозолей,
Зато и в офисе не ждут
На неизбежный Страшный Суд.
Конечно, могут пристрелить…
Людьми сложней намного быть.

Бежит бездумная газель.
Куда? И в чём газели цель?
И видит ли газель туннель,
Когда её пробьёт шрапнель?

Подвижный хвост собаке важен:
Её намеренья он кажет.
У человека нет хвоста,
И суть его весьма проста:
Потешный кончик редко твёрд;
Почти всегда – наоборот.

Есть у козла два длинных рога.
Легка козлиная дорога.
У мужика когда рога,
Так жизнь ему не дорога.

Коза харассмент от козла
Весьма легко перенесла.
А тут – погладишь по коленке, —
Тебя едва не ставят к стенке.

Медведь имеет рост и вес
И даже летом носит шубу.
Зимой он спит, а летом ест.
И не горят медведя трубы.
Без шубы, я всегда спешу
И ем китайскую лапшу.

Бег очень быстрый у гепарда.
А человек играет в нарды.
Гепард побегает и жрёт,
А человек сидит и ждёт,
Как лягут брошенные кости.
В ком из животных больше злости?

Рождён Природой бегемот.
А человек растит живот.
Кто вдохновеннее: Природа
Иль дурь брюхатого урода?

Свинья нагуливает сало:
Жрёт, гадит, спит и жрёт.
А человеку сала мало:
Жрёт, гадит, спит и врёт.

Свиваясь кольцами, удав,
Поймав кабанчика, удушит.
Так точно бабы вздорный нрав
Жизнь укорачивает мужа.
Всего одно кольцо на пальце,
А сколько сгублено страдальцев!

Живёт в Австралии ехидна.
Ехидну в бабе сразу видно.
Но, как бы ни было обидно,
Есть бабы хуже, чем ехидна.

Есть в Андах очень злые пумы.
Есть покупательницы ГУМа.
И те, и те красивы – очень.
Но пума много меньше хочет, —
Она всего лишь загрызёт,
А та всю жизнь, и кровь, сосёт…
В Китае выращена панда,
А бабе удалили гланды.
На корм у панд идёт бамбук.
У бабы – хрена в горле стук.

Бежит кабан, пути не зная
Иль очень тщательно скрывая…
Но прибежит всегда туда,
Где будет из него еда.

В дупло орешки прячет белка.
Смешно для баб такое, мелко:
Как сунут что-нибудь в дупло –
Так из него аж потекло…

Олени все весьма рогаты, —
Они уже давно женаты.
Взаимосвязь едва видна…
Ах, да! Жена-то не одна!

У барсука была подагра, —
Сидел безвылазно в норе.
У человека есть «Виагра»,
Чтоб не торчать в одной дыре.

Хитра, пронырлива лиса,
Рыжеволоса и богата:
За пару раз по полчаса
Ей отдают по ползарплаты.

Зачем кусает нас гюрза?
Со страху или по злобЕ?
Ей ссы в бесстыжие глаза, —
Ответ не даст она тебе.
А ты не спрашивай гюрзы:
В сторонке тихенько поссы.

Вот зайчик. Серенькая шкурка.
А летом – цвета он окурка.
С любой сливается средой,
Как баба с бритою мандой.

С волчицей волк живут как пара.
Навеки вместе журавли.
А тёщи нет у них кошмара.
Свекровь и тёща – хуже тли:
Любую яблоню в цвету
Заразы чуют за версту.

ГЛАВА XLVIII

«…Колдовству, как известно, стоит только
начаться, а там уже его ничем не остановить».
М.Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Кому теперь не всё равно?
Ну, Маргарита… Ну, Булгаков…
А вот когда… Тогда. Давно.
Забыв о пьянках и о драках,

Забыв хоккей и даже баб,
Москва читала распечатки:
Совписовских избегнув лап,
Искал роман людей остатки,

Что, может быть, его поймут,
Что, может быть, себя узнают,
Что сладкий инфернальный зуд
И от самих себя скрывают,

Молитвы жаркие творя
О разрешении молитвы,
Да зря… Тогдашнего царя
Влекли придуманные битвы,

Но уж никак не Сатана,
В Москву прибывший разобраться,
Как богомольная страна
Заради равенства и братства

Мгновенно стала нужником
Жильцам загаженной коммуны.
Мессира ждал большой облом:
Весьма приятней были гунны,

Разграбившие древний Рим.
Роман об этом. И о власти.
И о любви. Неумолим,
Жизнь разбивает Рок на части:
Известно всем про «до войны»,
Теперь ещё «до пандемии»;
«До посещенья Сатаны»
Ничем не хуже, чем иные

Определения частей
Нескладных жизней человеков.
Мы вечно ждём теперь гостей,
Пока не сгубит нас аптека.

Булгаков к власти вожделел,
Его насилие пугало,
Но и манило мукой тел,
А трупов он видал немало.

Когда искать его черты,
И Мастер он, и Маргарита;
Его любовной маеты
В роман изрядно поналито.

Но в описаниях любви
Булгаков мало интересен:
Он будто так и норовит
Мотив мычать Вертинских песен.

Как Маргарита, почитал
Всё первоклассное Булгаков, —
Роман бестселлером и стал;
Он между плевелами злаком

Возрос, таясь меж сорняков,
И зёрна разбросал сомнений:
Миры подвластны силе слов,
А не ЦК постановлений.

Не стоит уповать на власть,
Во всяком случае, земную.
Бенгальским ли башкой попасть
Коту на когти? Мостовую,

Как Берлиоз, узреть вблизи,
В небытие катясь из жизни?
Ползи к обочине, ползи –
Живут весьма покойно слизни,

Пока не клюнет их скворец…
Не про Христа роман, конечно, —
Как, может быть, решит простец, —
Иуде месть всегда утешна.

Не про мытьё ж Пилатом рук?
Про то, что струсил Прокуратор?
Про то, что стоит Крестных мук
Христа посмертная награда?

«Ты будешь нынче же в Раю», —
Сказал разбойнику Спаситель.
А Мастер кончил жизнь свою
Лишь как любовник Маргариты.

Весьма почтенно. А Пилат,
Что был описан им так верно?
Дорога лунная – не в сад,
Где дом и где бокал сотерна

Нальёт навеки твой слуга,
Прильнёт извечная подруга,
По сути – старая карга,
Хотя ещё вполне упруга…

Обещан Мастеру покой, —
Ещё бы – Мастер-то покойник!
На кой кому-то он живой
Среди вселенской вечной бойни?

Про что ж роман, в конце концов?
О чём, скажите, все романы?
А колдовство летит пыльцой, —
Мы, колдовства дурманом пьяны,

На брудершафт мы пьём с Котом
И губим души с Азазелло,
К нам приникает красным ртом
Неотвергаемая Гелла…

Но силы слов за нами нет,
Романы пишутся погано, —
Вот шпага, рыцарь, вот берет,
И бьёт бутылку с маслом Анна…

(Под нож хирурга, не трамвай,
Попал я вроде Берлиоза,
И не нисан, был страшен май –
Была жара, и были грозы…)

(Шла Тверскою Маргарита, —
Вёл её томленьем клитор.
Повстречался Мастер ей, —
Он как раз искал блядей.
Кто из них виновен боле,
Если всё – по Божьей воле?)

… Таких историй – пруд пруди,
Про Маргарит с их Мастерами,
Про рукописи, на груди
До дыр истёртые шарами…

А уж побелка, купорос –
Ведь сроду негде жить влюблённым…
Конечно, прав Мессир – вопрос
Квартир, поныне нерешённый,

Людей уродует и гнёт
В постыдно-рабские поклоны, —
Сосед на скрип к стене прильнёт,
Предчуя Маргариты стоны…

… В любой, в любом из нас роман
Наколдовал клубок томлений;
«Жизнь Иисусову» Ренан
Писал, не веря в Воскресенье.

Булгаков многое прочёл
И сам, похоже, даже верил,
Ведь не татарский же монгол, —
Хотя мы все в известной мере…

Но ведь в романе главный – Чёрт,
А кроме – дьявольская свита.
Москва – гнездо безбожных орд?
Душа вот как-то позабыта.

Кресту Честному не дают
Быть воплощённому хоть жестом, —
А как же душу-то спасут,
Не окрещаясь троеперстно?

Ведь о спасении души
В романе нету ни полслова, —
С чертями кто волшбу вершил –
Сковорода в аду готова.

Но нас чаруют колдовство,
Расправы скорые с врагами,
Ехидство вместе с котовством,
Конечно – фокусы с деньгами!

Мессиру надо было знать,
Как могут люди жить без Бога?
Нельзя несчастных презирать, —
У них забрали очень много:

У них отобраны и честь,
И добродетели людские, —
Мессир и смотрит: что же есть?
А ничего – скоты пустые…

А скот – расходный матерьял…
Не так ли Бог карал евреев?
Так не за нас ли пострадал
Степан Богданыч Лиходеев?

А кто же лучше ревизор,
Чем антитеза Иисусу?
Ему любой людской позор
Всегда по нраву и по вкусу.

Неотвратимость всех судеб –
Так вот роман о чём на деле,
Мол, волосок, прочнее скреп
Любых, чтоб долго мы висели!

А нет – ну, значит, не судьба, —
Ведь человек внезапно смертен,
А то – не ушибёт и лба,
Земной на вкус отведав тверди.

… Булгаков смазал слегонца:
Нехорошо пинать погибших.
К примеру, нижнего жильца
Назвал бы как-нибудь потише.

Зачем на девок падок он,
И даже клинышком бородка, —
Бухарин был уже казнён;
Убитых стоит помнить кротко.

Других и вспомнить не хочу.
Хоть изверги они, убийцы,
А что — пристало ли врачу
Над прахом, чем ни будь, глумиться?

… У всех времён один итог –
Они проходят вместе с нами.
В романе лишь один порок –
Никак не кончится с годами:

Всё так же хулиганит Кот,
Мессир всеведущ и бесстрастен,
Ехидно гадствует Фагот,
И Азазелло – всё опасен…

Всё так же Римские дрожат,
Всё так же жулят Варенухи,
И труса празднует Пилат,
Сидят на осетрине мухи.

Но так уж Deus рассудил:
Не струсь Пилат, не быть Распятью.
Христос в Кесарии бы жил,
И нам не знать, что люди – братья.

А кто до нас роман донёс?
Тут разночтений быть не может:
Профессор Воланд – чёрный пёс,
Фагот-Коровьев с хитрой рожей

И Кот – куда же без Кота! –
И Абадонна с Азазелло.
Забудешь разве? Ни черта!
На шее след… Уж эта Гелла!

ГЛАВА XLIX

«Ваше Величество, назовите Ваши идеалы».
Победоносцев – Николаю Второму
(по Пикулю).

«Пробовал 6 сортов портвейна и слегка
надрызгался, отчего спал прекрасно».
Из Дневников Николая Второго.

Намереваюсь изъясниться,
Не то когда-нибудь потом,
Моих не ведая позиций,
Сервильным выставят скотом.

Подробно чтоб – кому я нужен?
Ну, этатист, ну, монархист…
Как рыба, поданная в ужин,
Я совестью предельно чист.

Мне князь Кропоткин век не сдался,
Но не люблю любую власть;
С одной ногой не спляшешь сальсу,
Танцульки мне уже не в масть.

Но рассуждать ещё способен
И даже больше – рассудить:
Допустим, стал я вмиг микробом,
Так что ж – амёбу мне любить?

Да-с, невозможно без порядка:
Кого и кто, и где, почём…
Иначе простенькие блядки
Всегда кончаются врачом.

Власть – просто бандерша в борделе,
Куда ты пар спустить пришёл,
Ей всё равно, каков ты в деле, —
Плати и будь хошь третий пол.

Но будь приличен и послушен,
Нутро империй не громи,
Не пользуй сабель, ружей, пушек
И лбом о стены не греми.

Никто не думал звать в России
Во власть гнилой восставший плебс,
Дерьмом воняющий и псиной,
Мерзоту вроде старых лесб.

А вот они! Царя-то нету;
Сказали, Бога тоже нет,
И некому призвать к ответу
Хотя б кого за этот бред.

И стала править просто банда.
Плешак довольно быстро сдох.
России Сталин вдул по гланды, —
Вот это он отлично мог!

Потом настало то, что помню
Уже я сам, хоть был малец, —
Сидели все на жопе ровно,
Хлебали и без хлеба щец.

Запомнил крепко я Никиту:
Понятно было, он – дурак,
Но как сказать, не бывши биту,
Что жизнь – блевотина из врак,

Пустых посулов и наказов,
И славословия вождям?
Да я, дитя, я понял сразу,
Что людям хочется ням-ням,

А не бороться за Лумумбу, —
Мне объяснял смешками дед,
Что тигры прыгают на тумбу
За ужин, завтрак и обед.

А в целом-то – могло ли выйти?
Да нет, конечно, не могло!
Вмещало трупы всех убитых
Никиты свинское ебло.

Понять ли нам? Ведь сам он верил,
А был обычный мещанин,
Сидевший на идеи хере
При треске гибнущих пружин

Из бредней Марксовых теорий
И дури ленинских статей.
Страна привыкла прятать горе, —
Хороших не было вестей.

Да, слесарь может быть политик
И малограмотный баран.
В науках, знамо, «много гитик»;
Беда – неграмотный тиран.

Тираном Сталин был покруче,
Но был начитан и умён.
Тираном был умнейший дуче.
Никита был пустой гондон,

Но пропагандой так раздутый,
Что всем казалось – главный член, —
ЦК, Президиум, Лапута, —
Жестокий дурень, лысый хрен.

А… После жесточи тридцатых,
Войны, потом – и как ещё!,
Сперва твердили все без мата:
Никита. Оттепель. Хрущёв.

«Недолго музыка играла»,
Недолго Галич громко пел,
Всем-всем наобещав немало,
Никита нами в лужу сел.

И – пузыри по водной глади,
И – запах Родины. Молчи! –
Отцы, воспитаны, как бляди,
Твердили, хмуры, как сычи:

Не задавай чужим вопросов, —
Куда там! – только про футбол,
Хоккей… Куда не надо носа
Не суй! Мой руки и – за стол.

Тогда почти не голодали,
Да вот с едой была беда.
А разносолы мы едали,
Но как-то очень иногда.

Да и не в этом дело даже,
Не во всеобщей нищете,
А в том, что каждый день изгажен
В пустом пронырстве, суете.

И тут же – вой про идеалы:
Маркс, Энгельс, Ленин… И Хрущёв.
Лицо дурным заплыло салом,
И – сало мысли, сало слов…

Уже тогда я был за белых.
Такую власть любить я мог?
Готовил Бог меня для дела, —
Силён в крови дворянский Бог.

Как ненавидел я обряды
Всех пионеров-октябрят,
И непременно чтоб отряды –
Туда-сюда, вперёд-назад…

Попёрли вскорости Никиту.
Все рады были. Я был рад.
Ну, может быть, хоть будем сыты, —
Не всё ж — два раза в год парад? –

Дед в крепкий чай макнул сухарик,
Кивнув газетному листу.
А началось крученье гаек –
Мы все, мол, вечно на посту…

Я рос, и Брежнев стал привычен;
Его гнилая трепотня –
Как будто над могилой птички
Три корки делят, гомоня…

Потом его хватил кондрашка,
Он стал маститый ветеран…
Война – святое, только тяжко
Теперь глядеть на балаган,

Творимый под святую память, —
От ветеранов – только дым,
Который «сладок и приятен»,
И мне мешаться скоро с ним.

Мне соврежим был жарко-горек, —
Я чуял, ждал его конец, —
Не как историк, — мой топорик
Рубил… «Какой я молодец!»

Мне похер власть. Важна держава.
«Вiват, Россiа!», мать твою,
Ети налево и направо,
Нам вражьи рати по хую!

Вот как-то так я – да! – сервилен,
А в остальном – простить прошу.
Не выношу чиновной гнили,
Пиздёж вождей – не выношу.

Но если кто-то вдруг подумал,
Что я хоть сколько либерал, —
Чтоб сам себе он в жопу сунул
И раза три подряд взодрал!

Простите! Груб я поневоле,
Ведь созидателен мой гнев:
Пока не гавкнешь – бля, доколе?! –
Лентяи не почистят хлев.

Я не радею о народе:
Любой «народ» ленив и глуп,
Лишь лень и дурь в его природе,
Носы – синее их залуп.

Но разве умников порода
Народ не тянет на хребте?
Да ведь не власти же в угоду,
А несчастливой их звезде.

Я сам в какой-то мере властен
Над миллионами людей, —
«Вот ты спроси – имеешь счастье?»,
Ответишь «да» — уже злодей!

Я предпочёл бы дачной неги
Свободу мыслить ни о чём,
Искать надежду в ясном небе,
Пить кофе с мягким калачом,

Помногу спать, дремать под пледом…
И быть подолгу одному,
Пятнать дорожки странным следом,
Ступая медленно во тьму.

Не доживу. Судьба упряма.
Однажды ты решил служить:
Себя вычёрпывай до грамма,
Тяни, тяни паучью нить,

Чтоб государственные скрепы
Не позволяли баловства,
Чтоб даже мысль о нём нелепой
Была для граждан естества.

Да, я – слуга, но государства,
А всё не чей-нибудь холоп.
Мягчу своей страны мытарства, —
Так из дворян я, а не жлоб,

Что государство населяют,
Что льют металл и сеют хлеб,
И в твёрдой вере пребывают,
Что нет властителей судеб.

Дай Бог им всяческого счастья,
Любви, надежды, веры, благ
И неучастия во власти, —
Её желает лишь дурак.

Я объяснился с вами, люди.
А мог (могу) послать вас всех.
Суду людскому трудно будет
Принять за плач мой горький смех.

ГЛАВА L

«Наши родители тоже считали нас говнюками».
Аксель Роуз.

«Поколение не уходит всё сразу,
у каждого человека свой срок жизни».
А.Девиль. «Письмо Софьи».

Идёшь Конторским коридором:
Людей встречаешь – как без них?
Одни глядят с немым укором,
Кто – мимо, страх в глазах других.

Улыбкой брылья щёк подъемлешь,
Кивнёшь, ощерясь, кой-кому, —
Знакомцы, бляди, швейки, челядь, —
Рот вяжет, будто ешь хурму,

Желанье рявкнуть густо басом:
Сидеть, мерзавцы, по местам!
Молчишь… Не двинулся ты, часом,
К своим почтеннейшим годам?

Нет, к сожалению, нормален, —
С катушек славно бы слететь,
С портретов, будто хитрый Сталин,
Потомкам в души поглядеть…

А в эти лица – стоит, может?
В них больше злости, чем ума,
Две трети, больше – просто рожи,
А пасти – будто у сома,

Глотать назначены добычу.
Смешон состарившийся волк
И жалок, жрущий дохлых птичек,
А грозный рык его умолк…

Старик опасен – он без драки
Рвёт горло слишком озорным,
Не ожидающим атаки
От старика с лицом больным.

Как трудно между юной дури
Ума ехидство распознать,
Чтоб умник мог на крепкой шкуре
Следы зубов не замечать,

Но помнить каждый из укусов,
За каждый ранами платя,
И выпить мог, и не был трусом,
И благосклонен был к блядям.

Таких не будет – всё погибло, —
Таких поди ещё найди;
Ищу варенье меж повидла,
Ищу концы меж середин.

… Мы были все медиокриты:
В стране, где как бы все равны,
Уж больно часто были биты
Кто был умён – снимай штаны!

Досадно, но папаши наши,
Не глядя сроду нам в глаза,
Твердили, что, мол, мало каши
Мы ели, что нам быть в тузах.

Мол, мы ленивы и небрежны,
(А перегар – такой густой),
За пивом слали нас, конечно,
Платя посудой нам пустой.

Они считали справедливо,
Что пережить им довелось
С избытком, и глотали пиво,
Не наливая нам, небось.

Отец кричал, мол, будешь фраер,
Меня пытаясь на слабо
Ловить, но, пьяный, таял,
Как я считал поклоны лбом.

Отцы не видели в нас воли
Не силой, ловкостью прожить, —
Не то глупцы, слепые то ли,
И продолжали пиво пить.

Их поколение спивалось,
И мы пивали – как ещё!
Нас различала только малость:
Наш разум не был укрощён

Ни похвальбой бывалых дядек,
Ни их презрением к мальцам;
Мы шли не в лоб, а с тылу, сзади,
Их провожая к праотцам.

Они сошли, как сходит лето,
Меняясь мокрым сентябрём,
Строкой короткого куплета
Из песни вовсе ни о чём.

Их поколенье рановато
Легло под гнёт могильных плит,
Когда гурьба геронтократов,
Давно любой утратив стыд,

Ещё пыталась править нами, —
Нам было «больно и смешно»,
Мы уссыкались над дедами,
Гадая, дно ли иль не дно

Убогой жизни, что папани
В наследство дали сирым нам, —
Ох, было нам не до исканий,
Хотя годилось – по годам.

А кто не помер – всё нудили,
Какие, мол, они орлы,
Какими б мы орлами были,
Когда бы ставить нас в углы

Почаще и – пяток горячих,
Чтоб не стремились мы присесть,
Чтоб не вставали мы с карачек,
И пива надо бы принесть!

Теперь и мы, катясь под горку,
Сброд мерзких старых пердунов,
Считаем лучшим средством порку
Для воспитания сынов

И дочерей. (Мы порем девок
Иначе, ясно, чем парней).
Давно нас ищет смерти невод, —
Не гнать мы требуем коней,

Забыв, как прежде стариканов
Мы кляли долгое житьё, —
А ныне – сами ветераны,
Которым тёплое питьё

Подносят бабки то и дело,
Чтоб дед хоть сей минут не сдох, —
Давно уж наше солнце село,
А мы доныне тщимся… Ох!

А как же нынешнее «племя
Младое»? Кто с ним незнаком?
А.С.Пушкин жил в другое время,
Но вовсе не был стариком,

Чтоб так дивиться молодёжи, —
Он, в общем, сам был молодёжь..
Детей имел в виду, быть может?
Детишек разве разберёшь?

А пубертатные подростки
Любых эпох – в одной поре:
Девчонки грезят об отростках,
Мальчонки грезят о дыре,

А уж потом – проблемы мира
И «славных подлостью отцов»,
М.Ю.Лермонтов и в целом – лира, —
«Не разглядеть к лицу лицом

Лица», — куда там (в Бога!) душу
И мысли, если есть они.
Ей-богу, в них не больше чуши,
Чем в нас кипело в наши дни.

Они практичней, но беспечней,
В них наших страхов точно нет,
А дурость – дурость бесконечна,
На ней основан этот свет.

А тот? А я пока не знаю,
Чего не знаю – не скажу, —
Давным-давно хожу по краю;
Ещё не лёг, ещё хожу!

Я точно знаю, в чём отличье
«Младого племени» от нас:
Они на нас глядят по-птичьи, —
Нельзя понять холодных глаз –

Они нас попросту не видят,
Глядят насквозь – куда глядят?
Что смысла быть на них в обиде?
Они не с наших рук едят,

Как мы, увы, бывало ели.
У этих собственный кусок,
Свои дома, свои постели
И право шляться без порток,

Не слыша наших наставлений.
Я рад, что так. И дай-то Бог!
Конфликта нету поколений:
Какой конфликт? Наш срок истёк.

Не в одиночку мы уходим,
Да и они – не говнюки.
Увы, мы – прошлого отродье,
Мы – старцы, а не старики.

А старцам надо жить в затворе,
Оставив мир на молодых,
Не причиняя детям горя,
Их охраняя всякий чих.

… Жаль, девки смотрят как на деда, —
Я дед и есть, к чему печаль, —
Лишь вдохновенье кифареда
Во мне теперь осталось, — жаль!

Я прозреваю их шкодливость,
А молод был – не прозревал,
Считал, раз баба ляжет – милость, —
Ох, сколько ж я недоебал!

Ох, молодайки-молодицы,
Молодки, хоть бы и бабцы!
Прелестны все младые лица,
А кроме – попки и сосцы!

А ножки? Смена фенотипа
Теперь частит – не уследишь,
Как будто Бог меняет СНИПы
Созданья тел, — виденья, кыш!

Не мог найти «по всей России
Две пары стройных женских ног»
А.С.Пушкин, — даже я красивых
Найти тысчонку точно б мог!

Так вот о чём тоска поэта:
«Младое племя» не познать!
Не хватит времени на это…
Глядеть и только… Перемать!

Дай детям Бог иного счастья,
Чем наши спешные года,
Чтоб им – любовь и тела страсти,
Не выживанья ерунда!

Чтоб улыбались мне навстречу,
Забыв, что я уже старик, —
Ведь срок любой, увы, конечен
И краток, будто солнца блик…

… Сказала мне девчонка как-то,
Что поколенческий вопрос
Ей интересен лишь по факту:
Неужто правда, сучий пёс?!

ГЛАВА LI

Баллада о первом начальнике.

«Начальник в среднем вдвое тупее,
чем кажется ему самому, и вдвое умнее,
чем кажется его подчинённым».
2-й закон Либермана.

Висела влажная теплынь –
Июль прольётся, будто кончил,
И снова благостная синь,
Тучонки стаей серых гончих

Несутся, будто души в рай…
Страна, забрив меня в солдаты,
Последней пропасти на край
Уже ступила. Зубы сжаты,

Я повинуюсь дуракам;
Мне двадцать два, не восемнадцать, —
Не пожелаю и врагам
С утра подолгу машку мацать.

(Стихом пришлось бы долго объяснять. Машка – в данном случае – советская чугунная батарея отопления, которую, обернув солдатским шинельным сукном, двое солдат таскают на верёвке по полу казармы после мытья оного грязной тряпкой. Блестел чтоб. Почти ВРИДЛО.)

Здесь лейтенанты-паханы,
Сержанты – быдло из Тамбова, —
Они – хозяева страны,
К своим привыкшие оковам.

К хозяйской пёс привык руке,
Намордник снять никак не сможет,
Свобода – в длинном поводке, —
Справлять нужду потребно тоже.

А тут, гляди, баланды бак
Несут солдатикам к обеду,
Пюре гороховое – смак, —
Вкуснее ведал в свете еды…

Не слишком служба тяжела,
Во многом даже и забавна:
Я знал про разные дела,
А узнавал – противоправно.

Здесь были люди поумней,
Чем в охранительных казармах,
Да только прапорских корней
Мундирные не скроют бармы.

А вот начальниками смен
Служили только офицеры, —
Кто мог – вдыхал советский тлен,
А кто бранился. Тихо. В меру…

Уже лысеющей звездой
На утренние построенья
Он, как скучающий плейбой,
Глядел с презрением и ленью.

Он был начальник и майор;
Хозяйство было небольшое.
Он в людях видел только сор,
Но жопу чувствовал кишкою

И много раз уцелевал,
Когда других на тряпки драли,
Он труд и мысли смело крал
По нормам ленинской морали.

Он сам не мог слагать слова.
Зато любил искать ошибки, —
Стрелы не пустит тетива,
Сплетённая из прелой нитки.

Ошибки он искал потом,
Когда уже ушли бумаги,
Он слыл бесчувственным скотом, —
Заглазно все полны отваги.

Он был не глуп, но ум был слаб,
Для сплетни ум не нужен крупный.
Умело драл доступных баб, —
Что домогаться недоступных?

Он был подлец и интриган,
Он был бездельник – руки в боки,
Для лилипута – великан, —
Я с наслажденьем брал уроки.

И честь, и совесть хороши,
Когда ты сын семьи богатой,
Сестёр и братьев – ни души,
У папы – лапы волосаты…

А нищ и сир – вертись, хитри,
Влипая мухой невозвратно,
Без дрожи грех на грудь бери,
«Но не бесплатно, не бесплатно…»

Нет, я не подличал, отнюдь,
А что хитрил и врал – так служба, —
Враньё врагам – вот службы суть,
А правду знать не всем и нужно…

Оговорить кого – он мог,
Но чтоб конечные разборки –
Боялся. Был наружно строг,
Влезая вечно на закорки

Имевшим умную башку, —
Паразитировать – наука.
Он был в моём уверен «ку»,
Но я-то знал: начальник – сука.

В моей уверен доброте,
Он покушался быть приятель,
Удобно сидя на хребте,
Моём хребте, едрёна матерь!

Далёко я его увёз,
Куда – не спрашивайте впусте;
Свинья иль гусь – вот был вопрос, —
Пришлось хрустеть костями гуся…

… В наш мир нет хода никому,
Его законы неизменны.
Измена – смерть, провал во тьму, —
Любой пустяк услышат стены.

Но грохот рухнувшей страны
Глушил успешно крик и шёпот,
А темень пыльной пелены
Глотала беглых липкий топот.

Борис Гальчук (он звался так)
Бросать Контору и не думал.
Как все, он жить хотел – а как?
Едва на хлеб хватало суммы

Всех выплат, хоть и полкану,
(Я не сужу – и я такой же),
А на детей, а на жену?
Жена голодная – как ёжик:

Оно и пнуть бы – но колюч…
Так нужен приработок, сталбыть.
(Вот я – едва улёгся путч,
И похорон утихли залпы,

Искал работ – и находил…)
Борис искал не дело, способ.
Лишён и рудимента крыл,
Зубаст и зол был, как опоссум,

Он даже рожей был похож.
Он грабил бы, когда б не трусил, —
Кидался в пол от слова «нож»
И гоготал, как любят гуси,

Как наблюдал чужой успех.
Он был завистник и охальник,
(Хотя охальничать – не грех).
Он был давно не мой начальник.

Один давнишний корешок,
Не знаю дальше я цепочку,
Покруче, чем Гальчук, сучок,
Его стыдил, что суходрочкой,

Мол, тот на службе занят век,
Сказал — ему нужны бумаги,
Что чтёт зазря чиновный дрэк,
Задаром – понял meine frage?

Да ты на золоте сидишь,
Как негры в Африке сидели,
А взять немного – не забздишь,
Как негры всё своё пробздели?

И что – заехать пару раз
Ко мне за месяц – не обуза,
Подумаешь – потратишь час,
На пенсии чтоб жрать от пуза.

Бумаг не надо – только диск,
Вдруг что – так скажешь, перепутал,
Сам видишь, минимален риск,
А платят люди очень круто.

Какие люди? Ты ж чекист,
Не задавай пустых вопросов;
Не знаешь – ты, как чистый лист,
А знаешь – прыщик ты под носом:

И неопасно, но зудит,
А чуть созреет – и под ноготь,
Да не дрожи же – ты ж не жид;
На, смой с души «Мартелем» копоть.

Возьми авансик – вот конверт.
Не донесёшь? Ну ладно, верю.
Надеюсь, что не будет жертв.
Остановись на том эклере –

Он шоколадный – под коньяк,
Пей кофе – точно как в Стамбуле.
А то работаешь за так,
Всё служим Родине – и хули?

Душевны были опера,
Чуть потянув с его арестом:
Когда б не завтра, а вчера,
И мне могло бы стоить места.

Шпион – он что водоворот,
Когда его уже поймали, —
Чтоб не остался где-то крот,
Людей десятками вязали

Во время оно. Мне звезда
Вполне могла бы обломаться:
— Служили вместе долго? – Да…
— Давай, колись, чего стесняться?

А были и за мной грешки,
Конечно, меньшего масштаба, —
Не то чтоб выпустить кишки:
Пустопорожний трёп и бабы.

Гальчук, следак сказал, смеясь,
Тебя на первом же допросе
Со зла вмесить пытался в грязь, —
Он, гад, от кары не откосит.

Бог весть, куда исчез Гальчук, —
Бля буду, мне неинтересно,
Ни на единый сердца стук
Ничуть не жаль мерзавца, честно.

Я научился у него
Холодной злости, злому хладу
И предложенью ничего
За все услуги как награды.

Вот только я за всё плачу
И всем, кто на меня работал, —
Не научил меня Гальчук
(Жаль!) быть бессовестным проглотом.

Мне жаль – он был почти умён
И собеседник был ехидный.
Совсем не жаль – он был гондон,
Опасный, сволочь, — но обидно.

Всё так же тучки в небесах
Несутся, будто души к раю…
Не ворошу досужно прах, —
Бесцельно жизнь припоминаю…

ГЛАВА LII

«Слишком много таланта иметь нельзя,
но слишком много талантов – можно».
М.Э.Эшебах.

«На минуту представьте себе, что он умер,
и вы увидите, как он талантлив».
Ж.Ренар.

«Всякий талант в конце концов
зарывают в землю».
Э.Кроткий.

Мои таланты – как чечётка,
Сухой горох подковки в пол;
Мои таланты – водки сотка:
Глотнул и ставь стекло на стол.

Они приятны, бесполезны,
Они безжизненно важны,
В них неба тень и отсвет бездны,
Они похабны и нежны.

Дитя, спелёнутое тайной, —
Поймёшь ли муть его ума?
Талант подобен плоти крайней –
Концу даётся задарма,

Собой талант скрывая главный,
До времени укрыт внутри, —
Могучий, робкий, своенравный,
И пресно пахнет сыром Бри,

Считают бабы отчего-то…
А, впрочем, пусть их, этих баб;
Враньё, что весь талант – работа, —
Своей же радости он раб.

… Меня девчонки теребили –
Десятый класс – и в институт!
Кем будешь? Или? Или? Или?
Достал их любопытства зуд…

Я мог бы стать – а кем угодно,
Науки точные – не в счёт.
«Служу отлично благородно»,
Пока Господь не приберёт.

А кем угодно – в самом деле:
Я был бы ушлый адвокат,
И никогда бы не сидели,
Мне выплатив изрядно злат,

Любые самые ворюги,
Любой бы нёс доход развод,
Всё возвращалось бы на круги,
Вокруг меня свершив поход.

С моей бы памятью и речью
И беспринципностью – к тому ж,
Я б оппонентов, что картечью,
Сносил в упор, имея куш.

Но – блат был нужен для юрфака,
А блата не было – на ноль,
И крови нет еврейской паки,
Что для юриста как пароль.

Я был бы Кони и Плевако,
Присяжных в разум приводя,
Их приполярного барака
Я вызволял бы доходяг,

Я был бы ровен и любезен,
Я был бы вежлив и лощён,
Я был бы нужен всем, полезен,
Не тронул чтоб закон, — гондон.

Но – нет, Господь в авдвокатуру
Пускает избранный народ;
Чтоб мне рискнуть, с наскока, сдуру, —
Неужто не нашёл бы ход?

Я б отыскал в стене лазейку,
Нашёл бы в монолите щель,
Надул бы я судьбу-злодейку.
Героя избирает цель,

А из меня герой, что пуля,
Прошу прощенья, из говна.
Кого б я только не обжулил,
Хотя б из жуликов стена

Мне заступала путь к добыче, —
И с них содрал бы по рублю,
Скорей бы взрезал дона Чичо,
Чем сам Godfather, — ох, люблю!

Но – нет. Скользнув под сень закона,
Законно я творил разбой, —
Когда страна – сплошная зона,
И адвокат, и зэк – любой.

…Как прадед, я бы мог священство
Принять, Закону обучась,
Приходик дали б деревенский,
Где я дремал бы, что карась

В пруду, где сроду нету щуки,
Но верой ревностно горел
И плакал о Христовой муке,
Скоромного почти не ел.

Я был бы батюшка престрогий
И нетерпимый ко греху.
Но – прихожанок юных ноги, —
И бес у батюшки в паху.

Постыдно рясы ткань топорща,
Елда поповская торчит,
Грехи гнетут, а постный борщик
И сытен мало, и горчит…

Терплю бесовские соблазны –
Терзают исповеди слух,
А прихожанки ржут заглазно:
Попа мы трахнем – прах и пух!

Такого беса победи-ка!
И проведи-ка попадью!
Иконы грозно хмурят лики, —
Воды с ледком! Башку в бадью!

А разве проповеди горечь
Мой смертный грех не отвратит?
И в благодати сволочь – сволочь, —
Священский грех сильней смердит.

Я стал бы светоч богословья,
К полтиннику – архиерей,
Владыка был бы я суровый,
Слегка к монахиням добрей.

Я совершил бы постриг, верно, —
Епископ должен быть монах,
И был бы пастырем примерным,
И бесов побивал бы вмах,

Но был бы грешен, как и прежде:
Одну игуменью нагой
Я б видел чаще, чем в одежде,
Смутив души её покой…

Я был бы пастве адвокатом
В преддверьи Божьего Суда,
Но консисторий полны штаты, —
Кто б взял тогда меня туда?

Я б дивно выглядел во фраке, —
Вполне по мне одёжка – фрак,
Да на экзаменах по сраке
Влепили мне. МГИМО – за так?

Мои родители – придурки
Сынка погнали на позор, —
Чего жалеть сыновней шкурки, —
Сдавай – хоть кровь из кожи пор.

Я ж говорлив и беспринципен, —
Для дипломата лучше нет,
Я неподкупен. В общем. Типа.
Нести способен дикий бред

С лицом – ну, Аристотель сущий, —
Я был бы дивный дипломат.
Но кто из дипломатов лучший?
Кто ловок, знатен и богат.

Положим, я довольно ловок,
Хоть и не граф, но дворянин,
Ни перед кем никак не робок,
Но ни гроша – какой алтын!

В калашный ряд – и с голой жопой?
На вход – имущественный ценз;
И без меня живут Европы,
И мир остатний – тоже без.

А жаль – ведь редкость умник в МИДе, —
Лишь попугаи слов царя;
Послом в Париже, скажем, сидя,
Икорку я бы жрал не зря,

Внушая миру на приёмах
И в тишине посольских дач
Военного ненужность грома
Решенья ради сверхзадач.

Но – нет, судьба не допустила
Мне в атташатах прозябать
И колокольчиковым билом
От безысходности рыдать.

Вполне я мог бы стать писакой,
Статей журнальных гнать строку,
«Распни его!» в составе клаки
Вопить прилежно по свистку

И славить каждое деянье
Любых начальственных мудил,
Партийной попираем сранью;
Не выдержал бы я – запил.

Подох бы я в петле запойной,
Поганой падалью подох,
Поживой стал для мух помойных, —
Спасибо, Господи, — не мог!

Ах, мне бы пролетарских деток
Простые детские мечты:
Трудягой на завод, конфеток,
Попасть на конкурс красоты,

Бежать быстрее всех на свете
Без мук ужасного труда…
Желают сыты быть все дети,
Другие бредни – ерунда.

Так я пошёл учить языки
В педагогическую глушь, —
МОПИ! – кто только там не мыкал
Не горе даже, — стыд и чушь.

Да чтобы я – и был учитель?!
Я не люблю детей ан масс;
Десятиклассницевых титель
Мне б не снести так много враз!

А кроме – стыдно перед всеми,
Кто полагал, что я хорош.
Вот пятый курс, и чешешь темя:
Как не пропасть ну ни за грош?

И тут к тебе приходят люди,
Тебе готовые помочь,
Что было знают и – что будет,
А в их глазах – глухая ночь.

Они тебе посулы шепчут,
Мол, будешь видеть в темноте,
Мол, наша вера даже крепче,
Чем братьев первых во Христе.

Куда деваться – продаёшься,
Не даром, да – но навсегда,
Без вариантов остаёшься
На все грядущие года.

Ты понимаешь много позже:
Ты – дипломат, юрист и поп,
Учитель и писака – тоже, —
На роли сколько хочешь проб!

Ты стал опричником по воле,
Ты – КГБэшник, ты – чекист:
Твоя весьма завидна доля.
Стыда не знает чистый лист.

ГЛАВА LIII

«Да только в Портленд воротиться
Не дай нам, Боже, никогда».
Б.Окуджава.

«Никогда не возвращайся туда,
где был счастлив однажды».
Феликс. Х/ф «Блеф».

В различные – весьма – места
Мне возвращаться доводилось, —
То глаз манила красота,
То нужен был на зиму силос,

То перепутаешь маршрут,
Туда приехав, где не ждали,
То избавляешься от пут, —
Глядишь, опять захомутали.

Но никогда как блудный сын
Не возвращался к очагу я;
Минуешь тын, а крепкий дрын
Тебе приуготовлен, — хуя!

Не довелось узнать родни
Восторженные восклицанья, —
Дом отчий, кроме всей херни,
Таит изгнанье изначально.

Да пёс с ним! Я давно забыл
Тоску родительского дома
И взрыкиванье хмурых рыл,
И зло ползучего разлома.

Плевать! Поган любой возврат.
К чему менять свои решенья, —
Противен морю всяк пират,
Решающий просить прощенья

И возвратиться в отчий край.
А я пиратствовал на суше,
Презрев родных вороний грай, —
Ещё бы я кого-то слушал!

Возврата кратко сладок миг,
А стыд раскаянья притворен, —
Где тесен стенок сердца стык –
Вращают раскалённый шкворень.

А не вернёшься – не болит,
А только тупо ноет что-то.
Ты – безвозвратно – Вечный Жид,
Оставить всех – твоя работа.

Путь ниоткуда в никуда,
Возвратный путь – вся жизнь, по сути,
А расставаний череда
Лишь добавляет сути жути.

Не мог бы тот же самый потс
Войти в одну и ту же реку, —
Выходит, я – случайный гость,
Личинка в теле человека?

Имаго – только если сдох,
Точнее – коли сдохло тело,
И то – шагнувший за порог
Не возвратится, очумелый,

Не заорёт, крутя башкой, —
Сплошные слёзы, слюни, сопли –
Что он вернулся, он живой,
И задохнётся этим воплем.

Возврата нет. Возврат – мираж,
Подобье квантовых теорий, —
Ведь был же дом, подъезд, этаж,
Где вместе в радости и в горе

Хотели мы прожить лет сто,
А были вместе две недели, —
Чего же машешь ты хвостом,
Да так, что сильные метели?

Лишилась ты ужель ума,
Что вправду требуешь возврата?
Чего ты хочешь – мой карман
Иль грезишь дрожами разврата?

Нет, я, конечно, не вернусь,
За горизонт уплыл кораблик,
Давно слинял за Альпы гусь.
You’re welcome, boy, на те же грабли!

Нет, невозможно, не проси,
Не лей расчётливые слёзы.
Да хоть ты лучше всех соси,
(«Читатель ждёт уж рифмы» «позы», —

«Так на, возьми» — совсем не жаль,
Тем паче всё к тому, похоже).
И где развития спираль
На мной промятом этом ложе?

Её смыкаются витки,
Тоннеля образуя стенки,
Где свет в конце и так близки
К лицу прелестные коленки.

В чертог я заново вхожу,
Вернуться – вовсе не по чину,
А ты, подобно гаражу –
Приемлешь старую машину…

Остаться разве на часок?
Не навсегда же, а на время…
Но времени коварен ток –
Течёт, как брызнувшее семя,

Стремглав, а то не торопясь, —
Прости, но я усну немедля;
Ты что-то сильно разошлась, —
Ведь не родео, просто ебля.

Закрыв глаза, я задышу
Невозмутимо, безмятежно,
Сон, как младенцу-голышу,
Виденья навевает нежно.

Сон – чуть от смерти, говорят, —
Треть жизни – время репетиций;
Вовнутрь обращённый взгляд, —
Не стоит зрелища стыдиться.

Телесно ты неуязвим,
А страх, страдания и нега –
Всё это будет лишь твоим, —
Чужие чувства – вроде снега:

То невесомы, то гранит
Плиты могильной неподъёмной,
Во сне тебе неведом стыд.
Во сне остаться? Как-то стрёмно…

Но возвращаться не хочу…
Во сне-то все мы – солипсисты:
То я – убийца, то лечу,
То словлен силою нечистой,

А то – суккубы обовьют,
Прилипнут, как печать к бумаге,
И льнут, и мнут, и жмут, и трут,
Лия потоки сладкой влаги…

Да я совсем уже не сплю,
Разбужен ласками суккуба!
Вильнул, вернулся в колею,
Но не раскрылись листья дуба, —

Погиб могучий великан, —
Я ж не Болконский – возвращаться.
Вот, право слово, был баран!
Что, с крепостными стыдно знаться?

Ему графиню, как с куста,
Поди подай с девичьей статью,
И чтоб душой, как свет, чиста,
И чтоб не бредила кроватью.

Возможно ли в себя придти,
Себя единожды оставив?
А кой же чёрт в тебе гостит,
Пока ты шляешься по яви?

Уйти захочет ли бредун,
Тебя морочащий мерзавец,
Тот «лгун, блядун и хохотун»,
Что вечно вызывает зависть

У всех блуждающих во тьме,
Не рвущих путы и оковы,
Что в повседневной кутерьме
На всё и ко всему готовы,

Но не рвануться из тюрьмы
Хотя б чему-нибудь навстречу:
Ярму, ношению сумы –
Кресту, что лёг тебе на плечи.

Подобно Савлу бросить всё,
Христа простой вопрос услышав,
Внутри-то – Павел припасён, —
Лишь тот обрящет, кто отыщет

Свой невозвратный крестный путь
И к самому себе вернётся,
Чтоб никогда не повернуть,
И, будто Лот – не обернётся.

А ты – не соляной ли столб
Вполне Венериных пропорций,
Гомункул Фаустовых колб,
Взращённый волей чудотворца –

Моей. Меня вернуть не тщись,
Я слишком крепкая валюта,
Чтоб курс летел обменный ввысь,
Подобно выстрелу салюта.

Твоей валюте – дешеветь, —
Сырьё – ничто без обработки;
Утратив стоимости треть,
Какой теперь ты стала кроткой!

Печаль противна естеству, —
Кончай грустить, кончай без грусти,
Не то сердечко – тресь по шву,
Обидно будет сдохнуть впусте.

Забудь моих объятий плен
И непотребство частой ласки,
И дрожь разомкнутых колен,
И радость судорожной тряски, —

Забудь. Замедлит время ход,
Ведя отсчёт, всегда обратный;
Я сумасбродный обормот,
Невозвращенец многократный,

«Пришедший с холода» шпион,
Тебя оставлю вскоре снова;
Прелестен свой кончальный стон, —
Любого стоит он иного.

Прости. Но мне давно пора
Уйти. Спасибо за попытку,
Но вся любовная мура
Пошита на живую нитку, —

Одежда голых королев,
А королев – покуда голых;
Вернуться в червы даме треф
Нельзя, солёной в ста рассолах.

Ведь я не Карлсон – ты не жди, —
Я не вернусь, я обещаю,
Я – крайность между середин,
Меня не ждут ворота Рая.

Навеки изгнан был Адам.
Он возвратиться разве волен?
Едва прикрыв листочком срам,
Он стал бездомен, обездолен…

Вослед Адамовой беде
Возвраты нам не удаются.
Важней других вопрос – ты где?
Вот будет Суд – и все вернутся.

ГЛАВА LIV

«Жизнь, как лошадку, держи за узду,
Не охай, не эхай, не ахай;
Всех посылай без разбора в пизду,
А кто не расслышал – тех на хуй».

Переиначенный Есенин.
А может, Маяковский.
Кто их знает.

Конечно, было хорошо бы,
Отлично славно было бы,
Чтоб всяк посыл, как запах сдобы,
Смягчал бы душу, как мольбы

О снисхождении, к примеру,
Смягчал, однако не смягчил,
И череда ушедших к херу
Считала счастьем сам посыл –

Его простое содержанье
Без матерных фиоритур, —
Так счастлив опер на заданьи,
Когда всего делов-то – жмур,

В пизду пославший с перепою
Авторитета в кабаке, —
Любой, понятно, пулю словит,
А не цыплёнка в чесноке,

Когда пахан такое слышит,
Ведь это значит «чтоб ты сдох», —
Посыла на хер – выше крыши,
А так – печалящий итог.

… Жаль – мы давно уже не скифы, —
Лет сто, наверное, тому;
Немного Блок потрафил мифу,
А так… Теперь уж ни к чему…

Какие половцы, татары?
Придумал хунну Гумилёв;
Сгубили гены скифов нары,
Осталась только сотня слов,
Зато теперь понятных всюду, —
Земля для них невелика,
Их пользует и чудо-юдо,
И в сеть попавшая треска.

Ведь краше коротко не скажешь,
Добравшись воплем аж до ля,
Как молотком слегка промажешь, —
С рычаньем крикнешь миру – бля!!!

Что ж, долго правившее быдло
Сгубило русской речи звук, —
Скоты, — их бляканье обрыдло,
Всё бля да бля… Ох, дети сук!

Я сам поклонник матерщины,
Но не всегда же, не везде,
А быдлу блядски всё едино, —
Чтоб утонуть ему в пизде

Мамаши, драной под забором
Большой шарагою папаш,
Немытым хером, пьяным хором,
Чтоб всем им спать вблизи параш!

Браниться мата словесами –
Одно, — прескверно, если мат –
Нам речь, — разумными скотами
Мы попиздуем на хуй – в Ад.

Я не хотел писать о брани, —
Давно и всё известно всем,
Но лишь об очень острой грани…
Какой – забыл меж прочих тем…

Зато припомнил, как в Париже,
Тому теперь лет двадцать пять,
Два человека стали ближе,
Чем чтобы можно их разъять.

Свели их бог-нелепый случай
И к месту матерная брань.
Висели над Парижем тучи,
Легко не встать в такую рань.
Однако он поднялся – надо,
Хоть никуда бы не пошёл,
Но не течёт портвейн под задом
Лежачим, что ж – паши, козёл!

Отбросив хмари мерехлюндий,
Легко позавтракал в бистро
Ближайшем, — утро, ветер, люди,
«Gitanes», спускаемся в метро.

Всё сказки про galante французский, —
Арабы, негры, толкотня,
Толпа течёт перроном узким,
Идущих медленно тесня…

Мешая сильно торопливым,
Он, чуть расставив локти, плыл,
Как по лесной дороге «Нива, —
Подумай! – вот ведь! – не забыл…

Который год космополитил,
Презрев печаль родных осин,
Гонконг и Франкфурт – биржа, Сити, —
Как там… Онегин, Пушкин… Сплин!

Пустое… Чистая усталость, —
Да и года, сказать, не те,
Любая ломит плечи малость,
Заботы – блохи на хвосте…

Куда вы ломитесь, французы?
Небось, не всех уволят враз?
Да что ж ты, гад, что катер, пузом?
А локтем не желаешь в глаз?

А что толкнуло справа локоть,
Упруго, будто каучук?
Не отказался бы потрогать, —
Аж пропустило сердце стук!

Мазнув по локтю левой грудью,
Его девица обошла;
И взгляд – сейчас до льда остудит,
Глаза в глаза – произнесла:

Не «merde», не «fuck you», не «carraja»,
Горящий отвращеньем взор:
«Мудак! Пошёл ты, сволочь, на хуй», —
Вот это, браво!, разговор!

Как малолетка, он смешался:
«Pardonne moi, mademoiselle!»
Не помогли ни смена галса,
Ни ускоренье, — вижу цель!

Да разве многое рассмотришь,
Наверх по лестнице спеша?
Говаривал бывалый кореш:
«Плевать! А жопа хороша!»

Но шея, плечи, но осанка!
И ноги длинные сочны,
И попки круглая приманка, —
Ох, что-то джинсы мне тесны…

Что карамелька растворилась –
Ушла с толпой по Риволи…
Господь! Яви такую милость…
Что, Боже, значит – отвали?

Вот вечно так: чуть что – так сами,
А в храм ходи, а свечки – ставь,
А в пол долби тупыми лбами
И бесконечно Бога славь!

Верни мне, Боже, эту бабу,
Не то восстану на Тебя,
Захватят Нотр-Дам арабы,
Облатки скормят голубям!

Спасибо, Боже, за идею,
Ты снизойти решил к рабу, —
Я знаю, как сыскать мне фею,
Услышал ты мою мольбу.

Взял отпуск он и две недели
Предвосхищал побудки трель, —
Он разлюбил тепло постели, —
Какая без неё постель?

Поднявшись на пяток ступеней
Той лестницы, где шла она,
Часами ждал он появленья
Её. Так бабы у окна

Досужно ждут прихода мужа.
Он всё искал её лицо,
Потом – безвкусный тощий ужин
С анжуйским розовым винцом.

Толпа её хранила в тайне, —
В метро поди кого найди;
День ожиданья минул крайний,
Пришли из Англии дожди.

Решил напиться напоследок,
Чтоб виски вышибло тоску, —
Он был хорош уже к обеду,
Но как без водки мужику,

Когда в душе любовь и мука, —
Любви не можно быть одной.
Знакомый голос крикнул: «Сука!
Ты что, мудак, совсем больной?!»

Вскочил и бросился на помощь, —
Разок шагнуть хватило сил;
Араб немедля стал, как овощ.
«Ой, бля, да он его убил!»

«Нашлась! Не сдохнет арапчонок», —
Он мельком глянул на кулак, —
«А будет знать меня, подонок!», —
И лбом разбил дверной косяк.

Очнулся – запахи больницы,
Из носа трубки, — вот так хрен!
Да не могло же мне присниться?
Глядит – округлости колен.

Бинты ещё сочились кровью,
Но было ясно – обошлось;
Она сидела в изголовье.
Как можно было быть им врозь?

— И я тебя везде искала…
— Не плачь – теперь чего рыдать?
— Прости, я так тогда сказала…
— Да что же мне тебе прощать?

Из их любовных бормотаний
Порой сквозили матюки, —
Привычка русских меж скитаний;
Арабы – что, не пиздюки?

Не скажешь просто по-иному,
Плевать на бранные слова.
Поймёт ли кто – они не дома, —
Оставим их, узнав едва.

…О чём, ебёнать, я толкую?
Что ругань брани не родня,
Что посылаемые к хую
Вполне способны слать меня.

Мы друг на друга не в обиде,
Друг друга шлём и тем живём.
Бог нашу безобидность видит
И примет в Царствии Своём.

Кому-то если не по нраву
Мои суждения про мат, —
Во Имя Божье и во славу
Я вас пошлю ещё стократ,

Пошлю без гнева, незлобиво,
Что ангел кроткий во плоти,
И по возможности красиво.
Пошлют меня – так я в пути!

ГЛАВА XV

«На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег».
А.С.Пушкин

ПрожИта или прожитА?
Как уважительней о жизни?
Квартирка в доме у крота
Зовёт предельной дешевизной.

Контракт – по сути навсегда, —
Побеспокоит кто едва ли, —
Побудка Страшного Суда
Навряд ли состоится вмале.

А вечный Генделя концерт
При лицезрении гробницы?
(Organ Concerto Nr1 in G Minor, Op. 4, No 1,
HWV 289, I. Larghetto, e staccato. III. Adagio – тоже).
Таких людей почти что нет,
Кто увлажнит свои глазницы.

Сергеичу не возразишь:
Покой да воля – вот и счастье…
Дрожишь, как некоторый мышь,
Кота внезапно встретив – здрасьте!,

Когда твоих прерогатив
Нежданно истекают сроки, —
Покой ли? Воля? Счастье – миф
Среди караморской мороки.

Но и покой, и воля – дым, —
Ты изначально не свободен,
Покой совсем недостижим,
Вот разве зришь одних уродин.

Там лютый хлад и пустота,
Куда сбылось утечь поэту.
Труды и неги? Ни черта
Там нет, и этого-то нету.

Чего судить о том, что там, —
Что тут – совсем не всё понятно.
Помрёшь – а вслед и стыд, и срам, —
На репутации-то пятна…

Засим пытаюсь рассудить,
Достойно жизнь я прожил? Или
Подобно той, что волчья сыть,
Влачил я дни, что всё постылей?

Поэту следует судьба;
В судьбе важна не суть, — акценты.
На суть усталого раба
Судьба не выплатит проценты.

Трудов немало я имел,
А чистых нег не сыщешь ныне…
Предельно близок стал предел
Непостигаемой пустыни.

(Зачем я был-то? Был к чему я?
Иль это всё случайный всплеск?
Какого, извините, хуя
Был с фрикативным «г» г-гротеск?

Все эти тела трепыханья,
Души движенья, блеск ума,
Желудка жадные желанья –
Завод по выделке дерьма?)

Процесс жевания соплей
На эту тему бесконечен.
Словца заради – жар углей?
Так слов – как зёрен в поле гречи.

Слова – не есть ли жизни цель?
В начале – точно было Слово.
Словами к аду аппарель
Я сам всегда мостил ab ovo;

Тогда я тоже говорил
Другим неслышно – пёс бы с ними,
Уже тогда я был зоил,
«Фракийский раб» — другое имя.

Тот самый, что всегда устал,
Каким себя увидел Пушкин, —
Отнюдь не параллелю – мал,
Ослиные не спрячешь ушки.

Любой поэт всегда осёл:
Елда здоровая да уши,
Конечно, шут и пиздобол,
И околачивает груши.

А что же их ещё Платон
(А не Сократ? – спрошу Зоила)
Из градов гнать велел всех вон,
Особо вредных – до могилы?

В словце, видать, немало зла,
Добра? (Ненужное отбросить).
Поэма пятого угла
Всегда в строку поэта просит.

Не попустил меня Господь
Поэтом стать, зоилом – только,
Зато снабдил мозгами плоть
И силы дал смеяться горько,

И много более того:
Других смущать он дал мне волю;
Я словом давливал врагов,
Больные их топтал мозоли.

В начале Слово было Бог;
Но есть изъян в патентном праве:
Ведёт любой чертёнок блог
К своей, совсем не Божьей славе.

Понятно, что не ради слов
Я жил, но словом делал дело;
Таков удел «златых ослов» —
Чтоб их творение смердело.

Чем жизнь мою измерить мне –
«Александрийскими столпами»?
Годами службы Сатане,
Несочинёнными стихами?

Ко мне народная тропа
Поболе будет автобана, —
Теперь и пара рыл – толпа,
И те, верней всего – бараны…

Я не ропщу – не мне роптать, —
Недаром я творил отары.
А так ли Бог судил – как знать?
Узнаю по размаху кары.

А кара будет – как не быть, —
Не Божье слово я талдычил.
Чего ж теперь, стеная, ныть,
Хоть христиан таков обычай.

Он – милосерднейший Судья,
На то едино уповаю,
Ему судить меня, ведь я
Всего лишь бабки подбиваю.

Таких, как я, наперечёт, —
Опустимся до констатаций,
И только Бог нам счёт ведёт, —
N’est ce pas, ферфлюхтише ragazzi?

Я был мерзавец и герой,
Невыносимейший проказник, —
Как нежный ствол сокрыт корой,
Смерть окружает жизни праздник.

Я был бобрам не по зубам,
В моих ветвях селились птицы,
Я был приятель облакам,
Блистали мне привет зарницы…

А ныне Девушка С Косой,
Стволы валя легко, как травы,
Сплошной запашки полосой
Уж обвела мою дубраву.

Паденья часто слышен шум, —
К земле стремятся одногодки;
Бум!, слышишь – Боже! – снова бум!
В помин глотаешь слёзы с водкой…

Помянут ли мои труды,
Ведь с ними и меня вспомянут, —
Не только снулые деды,
Но те, кто мною был обманут.

Во благо им обман их был,
Жизнь вообще – обман и враки;
Обманывал, но честно жил,
Так опием богаты маки,

Так семена картошки – яд,
А клубни – корм, сырьё для спирта, —
Я был миляга, хоть и гад,
Зачем ещё в шкафу мундир-то?

С довольством я внимал хвале,
А клеветал – так по работе

Нет, не закончена глава

Не знал другого устремленья

Другой не ведал я отрады

Нет, ни вражды

Кто знает, сколько лет пройдёт

Разрыв макулатуры груду
Тогда… Тогда – я снова буду.

ГЛАВА ЛИШНЯЯ. Как Онегин.

Судить могу ли я Татьяну
За окончательный отказ?
Другое дело, что по плану –
Ей снизойти бы до проказ,
Борзо рога приделать мужу, —
Ан нет! – Онегин ей не нужен!
По-моему, Татьяна врёт.
При том, что Женя – сукин кот,
Ужель она столь идеальна,
Что отказать ему смогла,
Ему, чей образ берегла
В ларце девичества хрустальном?
Я знаю женщин, видел свет:
Таких бесстрастных дур и нет.

Конечно, Пушкин Гончарову
Хотел бы видеть этак вот:
К себе манящую любого,
Как матка меж пчелиных сот,
Но верной вне любых сомнений, —
Прелестно сомкнуты колени –
Жены нежнейший образец;
Он – муж, любовник и отец.
Но так бывает разве в сказке:
Желают жадно дамы жить, —
Не стоит строго их судить,
Пускай они построят глазки;
Хотя б за ними был пригляд,
Другого дамы захотят.

Мешать не станем нашей Тане
Сводить Онегина с ума, —
В её наивнейшем обмане
Пусть управляется сама.
Заговорив о муже, дама,
Считайте вам сказала прямо,
Что только он помеха ей,
Рабе страданий и страстей.
Она совсем ещё девчонка:
Ей двадцать, много двадцать два,
Так разве правит голова,
Когда идёшь по самой кромке?
Легко лишиться головы,
Старик, уверен я. А вы?

Извне банального сюжета
В роман пролезли все, кто мог:
Брегет, бильярд, вино кометы,
Котлеты, страсбургский пирог,
Оброк, Талон, балет и ножки,
Monsieur, мурлыка-кот – немножко,
Вода брусничная, дуэль,
Вотще томящаяся щель,
Морозный день, дворовый мальчик
И Летний сад, в коня игра,
Татьяны глупая сестра,
Младой фригидность генеральши.
Так в кучу валит всё акын, —
«Ай, Пушкин, ай да сукин сын!»

На то и был он гениален,
Чтоб дрянь любая, как алмаз,
Как бёдра, грудь роскошной крали
Хоть издали, а грели нас.
Но сколь пленительно подвластны
Ему слова, что разномастны
И рифмой связаны едва, —
Совсем обычные слова, —
Вот так в букетах икебана
Творит и храма красоту,
И сердца смелую мечту,
И тягу к ловчему дивану.
Легко лепил из глины Бог,
Его был столь же лёгок слог.

Перо рождало персонажей
Не легче ль, чем Господь в Раю?
У Саваофа больше стажа,
Но Пушкин свёл игру вничью.
Что дочь позорит Кочубея,
Что отличить легко еврея
Могла Ревекка – верю я, —
В Татьяне более вранья,
Чем даже в девственной Людмиле,
Чем даже в «чистой красоте»,
Чем у сороки на хвосте.
Татьяна мстит, но после – даст, —
Весна лежалый сломит наст.

(Чего до пены бьётся Минкин?
Что, по Онегину поминки?
Он с вами нас переживёт.)

Давным-давно, во время оно,
Я молод был, я был силён,
Я знал одну, — таких баллонов
У фей не видел Оберон, —
Грудастая была девица,
Ей можно было не лечиться,
Была бесплодна навсегда, —
Удобная была беда.
Парней она брала попарно,
Ей было мало одного, —
Да ради Бога, что с того,
Грех не такой уж и кошмарный.
Мы много более грешны
И даже с Богом не честны.

Мы с корешем разок распили
Две мерных дозы коньяку.
Мы в преф её играть учили, —
Мне б догадаться, дураку,
Что напросилась не случайно,
Желалось ей – какая тайна?
Сыграли. Рано. Что ж – в очко?
Видали взрослых дурачков?
Ну да, Блэкджек – на раздеванье…
Всё перебор да перебор –
Как проигрыш её был скор!
Сколь грустно разочарованье…
Мы не привыкли, чтобы – нас, —
Согласно мы ушли в отказ.

На ней остался длинный свитер, —
Она успела снять бельё, —
Так в капюшоне крепкий клитор
Желает платы за жильё,
Что расположено чуть ниже, —
Она смогла не быть бесстыжей,
Спокойно всё опять надев,
Но мести был распахнут зев,
Взыграло в девке ретивое:
Она решила – не прощу
И непременно отомщу, —
Меня отвергли эти двое.
Тотчас я это всё забыл,
Мне было некогда – я жил.

Юнцом я был излишне сдержан,
А жизнь ко мне была строга, —
Как с девкой ты чрезмерно нежен –
Растут стремительно рога;
Живут ли барышни минутой,
В них тлеет постоянно трутом
Забота о грядущих днях,
А все их ждут помять в сенях
И разложить на сеновале.
Но девки точно видят – плут
И только наглому дадут,
Чтоб наглецы их крепче драли.
Желали замуж за меня,
А просто дать – да-да, на днях…

Я не был наглым, стал циничен,
Ни в грош не брал девичий стыд,
Притворный девушек обычай
И неприступно-гордый вид.
Я научился их морочить,
Вбивая счастье, между прочим,
В их разомлевшие тела, —
Тогда любая мне б дала.
Так разве мелочи упомнишь?
Хотя – потешный эпизод…
Прошёл, пожалуй, целый год, —
Умчался, как «Москва – Воронеж»…
Едва прикрыв юбцом пизду,
Зашла, присела – в гости жду.

— А что такое? – Именины.
— Народу много будет? – Ну…
Подружка и её мужчина.
Уж не бросай меня одну.
— Да брось, я сроду не поверю,
Что числишь ты меня потерей,
Что ты одна. С таким станком?
Тебе работать бы манком
В охоте ловчей на маньяков, —
Они б летели, как на мёд,
А их ментовка – в оборот,
Тебя ж слепой заметит всяко!
— Так ты придёшь? Теперь ответь, —
Другого звать – мне не поспеть.

Я согласился, верно, сдуру,
А может, выпал день пустой, —
Тогда для шлюшки белокурой
Не жалко было выходной.
На что нам годы молодые,
Когда мы – перчики крутые,
Даются, если не на блуд, —
С надеждой между ножек ждут
Трудов огромных грёз героев, —
Герои радостно щедры
И неразборчиво добры
С любой распахнутой дырою.
К охоте норной, как терьер,
Неукротимо рвётся хер!

А норки – «норки нараспашку»,
И bottoms – up, — Playboy велит.
Желе дрожат в разбросе ляжки –
Как плоть ликующе вопит!
О, сколь волнующих загадок
Таит влажнеющий распадок,
Его в тепле таят холмы,
Но лишь заглянем в гости мы,
Пещерой вечно бесконечной
Предстанет в бездну узкий лаз,
Знакомо новым всякий раз,
Ручьём запружен быстротечным, —
Таким потокам нет преград:
Сей влагой Рай снабжает ад.

Я, верно, слишком откровенен, —
А Пушкин – пара строк про Керн?
Как знать, платить пришлось ли пени
Иль обошлось меж прочих скверн?
Как идол сделал Опекушин,
Старушки Керн прибрал Бог душу;
Гроб с бронзой встретились в пути, —
Кто так придумал их везти?
Так пересечься после смерти, —
Пожалуй, понял я намёк:
Такое мог устроить Бог
Иль попущеньем Бога черти.
Сколь точен Божьих мельниц круг –
Случайных нет у нас подруг.

Вернёмся к именинам ныне.
По чести честь – букет, презент.
Запачкав мало туфли в глине, —
Застыть едва успел цемент,
Дома, видать, недавно сдали,
Едва тропинки протоптали.
Пришёл, поздравил, сел, курю;
Баб – две, мне что – обеих screw?
Помалу строю дурам куры.
А где ж ещё один мужик?
А у него дела – впритык,
Чтоб тратить время на амуры.
А я, выходит, ферлакур?
Так я не стану – sans amour.

Мужик заехал вскоре, кстати,
Совсем недолго посидел.
Пока копался он в салате,
Подружку быстро я раздел,
В соседнем, ясно, помещеньи.
Так вот она какое мщенье
Изобрела – саму трясёт,
Желая сильно – не даёт!
Она решила, вероятно,
Что я изрядно огорчусь,
Но не свинье товарищ гусь,
А стройной козочке нарядной;
Стада таких гуляют коз, —
Тяни любую – не вопрос.

Вторая девка упросила
Массажем спину ей размять,
А я – эпическая сила! –
Велел напрасно блузку снять.
Смешался я, хоть не из робких:
Как две здоровых сковородки,
Блинами груди растеклись,
Когда сказал – перевернись,
Теперь тебе помну я плечи.
— Да я сегодня не могу, —
Теку… Велел не гнать пургу, —
На что твои мне ведать течи?
А сквозь балконное стекло
Подружка пялилась – фуфло!

Ей надо было быть довольной:
Она свою свершила месть, —
Теперь сказали бы – прикольно,
Но в чём, спросили б ныне, жесть?
Я и тогда не видел смысла, —
Что мне – ну, две, четыре – в числах?
Да ляг хоть сотня чушек в ряд, —
Ну, не хотят – и не хотят.
Чего обиделась Татьяна?
Что Женька был не педофил,
Что ей в саду не засадил,
Что с ней не стал крутить романа?
Я утверждаю: бабья дурь –
Причина всех житейских бурь.

Была, судите сами, Ева,
Елену спёр дурак Парис, —
И понеслась – бордель форева,
Любой – за денежки! – каприз!
Но неизменны бабьи страсти,
Их утолить не в нашей власти, —
Девчонкам лаком светлый лик,
Чуть позже нужен им мужик;
А разве Ларина – не баба?
Закончим, право слово, с ней, —
Чтоб ей от мужа да детей,
Сколь кружек держит стойка паба.
Вот подвиг тоже – не дала,
Аристократка из села!

А вот ещё придурок – Чацкий,
А Сомс Форсайт? – Одно ж и то ж!
На сковородке пляшем блядской,
Пока впердолить невтерпёж.
Вот странно – не об том ведь книжка,
А всё, как девственник-мальчишка,
О бабах – жёнах ли, блядях,
А сам – уже почти что прах.
О том ли, что пора прощаться?
Мир дольний! Нет меня, — прощай!
Я так любил тебя, ты знай!
Ей, неохота расставаться!
Вот как… Последняя строка…
Перо удержит ли рука?

Автор записи:

ssergey2.12.2020

не в сети 4 года

0

Все публикации автора1Приватный чат

0

43

Загрузка...

# Пошлые стихи 18+