На смертном ложе плоть была,
А бедная душа плыла
Вне суеты мирской, убогой —
Уже небесною дорогой.
Там, постучав в ворота рая,
Душа воскликнула, вздыхая:
«Открой, о Петр, ключарь святой!
Я так устала от жизни той…
Понежиться хотелось мне бы
На шелковых подушках неба,
Сыграть бы с ангелами в прятки,
Вкусить покой блаженно-сладкий!»
Вот, шлепая туфлями и ворча,
Ключами на ходу бренча,
Кто-то идет — и в глазок ворот
Сам Петр глядит, седобород.
Ворчит он: «Сброд повадился всякий —
Бродячие псы, цыгане, поляки,
А ты открывай им, ворам, эфиопам!
Приходят врозь, приходят скопом,
И каждый выложит сотни причин, —
Пусти его в рай, дай ангельский чин…
Пошли, пошли! Не для вашей шайки,
Мошенники, висельники, попрошайки,
Построены эти хоромы господни, —
Вас дьявол ждет у себя в преисподней!
Проваливайте поживее! Слыхали?
Вам место в чертовом пекле, в подвале!..»
Брюзжал старик, но сердитый тон
Ему не давался. В конце концов он
К душе обратился вполне сердечно:
«Душа, бедняжка, ты-то, конечно,
Не пара какому-нибудь шалопаю…
Ну, ну! Я просьбе твоей уступаю:
Сегодня день рожденья мой,
И — пользуйся моей добротой.
Откуда ты родом? Город? Страна?
Затем ты мне сказать должна,
Была ли ты в браке: часто бывает,
Что брачная пытка грехи искупает:
Женатых не жарят в адских безднах,
Не держат подолгу у врат небесных».
Душа отвечала: «Из прусской столицы
Из города я Берлина. Струится
Там Шпрее-речонка, — обычно летом
Она писсуаром служит кадетам.
Так плавно течет она в дождь, эта речка!..
Берлин вообще недурное местечко!
Там числилась я приват-доцентом,
Курс философии читала студентам, —
И там на одной институтке женилась,
Что вовсе не по-институтски бранилась,
Когда не бывало и крошки в дому.
Оттого и скончалась я и мертва потому».
Воскликнул Петр: «Беда! Беда!
Занятие это — ерунда!
Что? Философия? Кому
Она нужна, я не пойму!
И недоходна ведь и скучна,
К тому же ересей полна;
С ней лишь сомневаешься да голодаешь
И к черту в конце концов попадаешь.
Наплакалась, верно, и твоя Ксантупа
Немало по поводу постного супа,
В котором — признайся — хоть разок
Попался ли ей золотой глазок?
Ну, успокойся. Хотя, ей-богу,
— Мне и предписано очень строго
Всех, причастных так иль иначе
К философии, тем паче —
Еще к немецкой, безбожной вашей,
С позором гнать отсюда взашей, —
Но ты попала на торжество,
На день рожденья моего,
Как я сказал. И не хочется что-то
Тебя прогонять, — сейчас ворота
Тебе отопру…
Живей — ступай!…
Теперь, счастливица, гуляй
С утра до вечера по чудесным
Алмазным мостовым небесным,
Фланируй себе, мечтай, наслаждайся,
Но только — помни: не занимайся
Тут философией, — хуже огня!
Скомпрометируешь страшно меня.
Чу! Ангелы ноют. На лике
Изобрази восторг великий.
А если услышишь архангела пенье,
То вся превратись в благоговенье.
Скажи: «От такого сопрано — с ума
Сошла бы и Малибран сама!»
А если поет херувим, серафим,
То поусердней хлопай им,
Сравнивай их с синьором Рубини,
И с Марио, и с Тамбурини.
Не забудь величать их «eccelence»,1
Не преминь преклонить коленце.
Попробуйте, в душу певцу залезьте, —
Он и на небе чувствителен к лести!
Впрочем, и сам дирижер вселенной
Любит внимать, говоря откровенно,
Как хвалят его, господа бога,
Как славословят его премного
И как звенит псалом ему
В густейшем ладанном дыму.
Не забывай меня. А надоест
Тебе вся роскошь небесных мест, —
Прошу ко мне — сыграем в карты,
В любые игры, вплоть до азартных:
В «ландскнехта», в «фараона»… Ну,
И выпьем… Только, entre nous,2
Запомни: если мимоходом
Бог тебя спросит, откуда ты родом,
И не Берлина ли ты уроженка,
Скажи лучше — мюнхенка или венка».
Загрузка...
