Генерал-аншеф Раевский любит бомбардиров!
Юлий Ким
(Достоверности ради, следует отметить, что Николай Николаевич Раевский никогда не был генерал-аншефом. Уставами 1796—1797 гг. чин «генерал-аншеф» был заменен чинами (званиями) генералов от родов войск. Такое звание, генерал от кавалерии, получил в 1813 году Н.Н. Раевский. В завоевании Варшавы участия не принимал, так как был болен и в армию вернулся уже позже).
Генерал-аншеф Раевский
Развернул Варшавы план,
Тут хорунжий Ляховецкий
Уронил слезу в стакан.
И воскликнул: «Боже правый,
Ты добрался до Варшавы,
О, небесный наш Отец!
Сколько крови зря пролито,
Столько шляхты перебито,
Славной Речи Посполитой
Всё равно пришёл конец!».
Генерал-аншеф Раевский
Долго карту изучал,
Но проклятый лях Валевский
Даже лес зашифровал.
Над шифрованною картой
Долго думал генерал,
Выпил водки он треть кварты,
Очень медленно сказал:
«Ты, храбрейший подпоручик,
Получается шпион,
Посполитовый лазутчик,
И ты должен быть казнён.
Но», — сказал: «Какого чёрта,
Польше, всё одно, конец,
Так зачем же ждать эскорта
В Петропавловский дворец.
Чтоб продвинуться к Варшаве
Нужен польский местный глаз,
Знать подходы к переправе
И колдобины, подчас.
Ты гусар летучих роту
Мне к Варшаве проведи,
Если сделаешь работу,
Может быть, пощады жди,
А не то повешу сразу,
Мне не нужен трибунал,
Я шпионскую заразу
Часто с корнем выдирал».
Подпоручик Ляховецкий
Был не очень уж дурак,
И к тому же граф Валевский
Был его исконный враг.
А с корнетом фон дер Шуром,
Что теперь ротмúcтром стал,
Дебоширом, балагуром,
Многих женщин приласкал.
Раз рвались к девице Кате,
Разбудив окрестных сонь,
А у той лежал в кровати
Некий унтер Белоконь.
И девица осерчала,
Стала гневно матом крыть
И, при этом, обещала
Генеральше доложить.
Подхорунжий был проныра,
Он девицу подкупил,
Та скрывалась у сортира,
Где корнет талмуд зубрил.
Наблюдала действо в щёлку
Без каких-либо купюр,
Лёг к хорунжему на полку
Основательный ажур.
Послужила Польше, дура,
Больше многих во сто крат,
Ведь теперь на фон дер Шура
Был серьёзный компромат.
Вскрылась страшная фактура,
Что гусаром стал марран,
И косúт под фон дер Шура
Мордыхай Израиль Блан.
Наконец, большое дело —
Польшу надобно спасать,
Там, где шляхта не сумела,
Тайный заговор создать.
На развилке пыльных трактов
Придорожный был трактир,
Для засады и терактов,
Неплохой ориентир.
Там Усама бен Левитин
Торговал вином в разлив,
В меру жаден, очень скрытен
И немножечко сонлив.
Но корчмарь, на самом деле,
Бонапартов был шпион,
То, что спьяну мёл Емеля,
Заносил в гроссбухи он.
Тёмной ночью сильный ветер
Хлопал ставнями окон,
Даже чёрт бы не заметил
Промелькнувший эскадрон.
Но Усама бен Левитин
Был в каморке начеку,
Эскадрон гусар приветил
Громкий крик – кукареку.
У реки, где берег круче,
Душу чаркою согрев,
В дремоте лежал лазутчик,
Бормоча во сне: «пся крев».
Но немедленно проснулся
Лишь услышал птичий крик,
Пару раз перекрестился
И к земле ничком приник.
Он лежал и чертыхался,
От тропы уступом скрыт,
Наконец, сквозь тьму прорвался,
Стук обёрнутых копыт.
Впереди скакал хорунжий,
А за ним – массив фигур,
Он на кляче, безоружный,
Вслед суровый фон дер Шур.
Тут лазутчик, пан Ковальский,
Не сумел сдержать порыв,
Осторожно, по-пластунски
Он забрался на обрыв.
Тихо там отполз в сторонку,
Насчитал сто семь хвостов,
Смачно плюнул им вдогонку,
Вывел лодку из кустов,
Влез в неё и был таков.
Переехав через реку,
Сел на белого коня,
Корчмарю прокукарекал,
Мол, порядок у меня.
Но слегка перестарался,
Дал коню он шенкелей,
Конь и так бы вскачь помчался,
Не любил он москалей.
Не любил хохлов он тоже,
Даже больше москалей,
И поэтому, похоже,
Был он белый, но еврей.
А Ковальский, это знали,
Был поляк, но из хохлов,
Обожал галушки в сале,
Недолюбливал жидов.
И к тому же, гой крещёный,
С лошадьми был очень груб,
Конь, всем этим возмущенный,
Кинул вверх свой белый круп.
Пан Ковальский уцепился,
Но был выбит из седла,
Где и как он приземлился,
Вековая скрыла мгла.
В девятнадцатом остался
Роковой последний вскрик,
И ружейный залп раздался
В судьбоносный этот миг.
Дико лошади заржали,
Раскрывая эскадрон,
Пули в Шура не попали,
Но с коня свалился он.
И фальцетом хрипловатым,
Оглушённый, но живой,
Закричал он: «Смерть Пилату,
Убирайся Рим домой!»
Тут хорунжий чертыхнулся
И в бессильи сжал кулак –
Слишком рано лопухнулся
Этот самый фон м—к.
А гусары обалдели,
Укусил мундштук горнист –
Командир, на самом деле,
Палестинский террорист.
Но храбрец, которых мало,
Они будут лишь в кино,
По приказу генерала
Был готов найти руно.
И один, в бою открытом,
Мог он, всем чертям назло,
Обрубить им по копыту,
А у ведьмы – помелό.
И, к тому же, добрый малый,
И на выпивку горазд,
Соблазнил девиц немало,
Был, совсем, не педераст.
Пусть еврей с арабом вместе,
Он, будь даже кирасир, —
Человек высокой чести
И блестящий командир.
И не тратя слов впустую,
Все гусары стали в ряд,
Каждый саблей салютуя,
Фон дер Шуру свой виват.
У хорунжего отвисла
Челюсть прямо до коня,
Он с обрыва прыгнул в Вислу,
Громко шпорами звеня.
«Этот мерзкий подпоручик», —
Фон дер Шур сообразил:
«Эскадрон гусар летучих
Всё же, как-то, заложил», —
И мгновенная догадка:
« Был же крик кукареку,
Мы тогда корчму украдкой
Огибали на скаку.
Там корчмарь – безликий малый,
Но еда не так плоха,
Ходит слух, что любит сало,
Все теперь не без греха.
В целом, как-то непохоже,
Но придётся проверять,
По его сонливой роже
Трудно что-нибудь понять».
Говорят, что пуля – дура,
С ней не надо в спор вступать,
По приказу фон дер Шура
Рота стала отступать.
При умелом командире
Всё проходит без потерь,
Вскоре в пыльном он мундире
К корчмарю стучался в дверь.
Так как дверь не отпирали,
Приказал найти топор,
Только лишь топор достали,
Как корчмарь вошёл во двор.
Расторопных два гусара
Быстрый обыск провели
И бутылку скипидара
У него в штанах нашли.
Руки поясом связали,
К фон дер Шуру подвели,
Краем глаза наблюдали
Группу всадников вдали.
«Ну-ка, друг ты наш любезный», —
Мягко начал фон дер Шур:
«Предлагаю быть полезным,
Не дразнить гусей и кур.
Ты поведай нам, гусарам,
Расскажи, как на духу,
Как ты этим скипидаром
Ж—у мазал петуху,
Чтобы тот, с особым жаром,
Прокричал: «Кукареку».
Но корчмарь молчал печально,
Вечный странник и абрек,
Как звучит ни тривиально,
Был идейный человек.
Фон дер Шур нахмурил брови:
«Вот, достойный иудей,
Но мой долг дороже крови,
И придётся дать плетей», —
И решению такому
Был, конечно, он не рад:
«Может как-то по-другому»,
Тут во двор влетел отряд.
Предводитель очень быстро
Ситуацию просёк,
Снял пылинку с очень чистых,
Полированных сапог.
Фон дер Шуру бросил смело:
«Извиняйте, вашсокбродь,
Значит так, такое дело –
Мы обучены пороть,
Надо, ведь, пороть умело,
Чтоб колоть таких тихонь,
Это, значит, наше дело,
Мы из третьего отдела,
Старший унтер Белоконь».
Корчмаря разоблачили,
Дали двадцать раз подряд,
Красным стал, как соус чили,
Его ране белый зад.
«Что ж, свою открою карту», —
Вдруг корчмарь заговорил:
«Да, служу я Бонапарту,
И служу по мере сил.
Да, свою раскрою карту,
Что бы ни было потом,
Да, служил я Бонапарту,
Верой, правдой, животом.
Он торговому народу
Обещал свободу дать,
За торговую свободу
Мне не страшно умирать».
Не скрывая омерзенья
Харкнул на Белоконя:
«Лопай, поц, моё презренье,
Вешай, гнусный гой, меня».
Унтер вынул очень чистый,
Всласть надушенный платок,
И, с улыбкою садиста,
Стёр левитинский плевок.
Фон дер Шуру был отвешен
Издевательский поклон:
«Прав он, должен быть повешен
Сей разнузданный шпион».
Шур подумал с возмущеньем:
«Без приказа я не дам»,
Но увидел одобренье
По гусарским он глазам.
И решил, что в эскадроне
Мир дороже корчмаря,
Чтобы знали, что короне
Присягали все не зря,
Чтобы знали, что корона
Любит их как сыновей,
Но ни труса, ни шпиона
Не считает за людей.
И поэтому ответил:
«Делай так, как долг велит», –
И вздохнул: «На белом свете
Гордый кончит жить семит».
Старший унтер улыбнулся
Всем сияньем синих глаз,
К двум гориллам повернулся
И отдал им свой приказ.
Корчмаря те приподняли
И накинули петлю,
Его губы простонали:
«Господи, тебя молю –
Пусть твоя поможет сила
Этих двух солдат простить,
Дай мне унтера – дебила
С того света пристрелить!» —
Произнёс святое имя
И добавил каламбур:
«Через год в Ершалаиме»,
Это понял только Шур.
И решил, что долго банду
Он терпел из нелюдей,
Сел верхом и дал команду:
«Всем гусарам – на коней!».
И галоп их был неистов,
Чтоб убраться поскорей,
И от унтеров — садистов,
И от бывших корчмарей.
Старший унтер усмехнулся
Всем сияньем синих глаз,
К двум гориллам повернулся
И отдал другой приказ.
Те два факела метнули,
Топором разбив окно,
Стол, скамья, сухие стулья
Ждали этого давно.
Балки крыши встрепенулись,
Поддержали их почин,
Языки огня взметнулись
До сияющих вершин.
А Усама бен Левитин
Свой земной окончил век
И обрёл свою обитель,
Бывший странник и абрек.
И глаза его дарили
Неподвижный взор костру,
И краснел, как соус чили,
Зад, качаясь на ветру.
Генерал-аншеф Раевский
Гневно Шура обругал,
Аргумент нашёл он веский:
« Кем себя ты представлял?
Некорректно без приказу
Вешать ляхов и жидов,
Либералы воют сразу
На двенадцать голосов.
С точки зрения закона
Ты проступки допустил,
Вздёрнул одного шпиона,
А другого упустил,
Я люблю тебя, как сына», —
С болью кончил генерал:
«Но положено по чину
Мне назначить трибунал».
В понедельник, утром рано,
Состоялся трибунал,
Был бы этот суд гуманным,
Он бы Шура оправдал,
Трибунал судил по чести,
Генерал влиять не смел,
Два греха такие вместе
Потянули на расстрел.
Фон дер Шур в последнем слове
Вспомнил доблестных ребят,
Обратился к Иегове:
«Они вечное творят,
Да пребудь, Господь, Ты с ними,
Мы же встретимся опять
Через год в Ершалаиме»,
Что никто не смог понять.
Жизнь достойную сумел он
Завершить без лишних слов,
А командовал расстрелом
Камер-юнкер Копылов,
«Отче наш»» прочёл над телом
Ротный клирик Воробьёв.
А за то, что без мандата
Он развёл в корчме огонь,
Был разжалован в солдаты
Старший унтер Белоконь.
Слух прошёл, солдат чистюля
Лишь недолго воевал,
Говорят, спиною пулю
Он кошерную поймал.
И вальяжный граф Валевский,
Благородный господин,
Был убит своим дворецким,
И, увы, не он один.
Замок был в бою разбойном
Весь разграблен до основ
И сожжён холопом Боймом,
Предводителем воров.
А война – не ложка с мёдом,
Чередом должна идти,
Угнетённым всем народам
Чтоб свободу принести.
После взятия Варшавы
Принял меры генерал,
Очаги пресёк расправы
И, без лишних разговоров,
Всех воров и мародёров,
Кроме Бойма, расстрелял.
А хорунжий Ляховецкий,
Тот в Америку сбежал,
Что грядёт режим советский,
От кого-то он прознал.
На Бродвее встретил Катю,
Попросил её руки,
Деньги общие растратил,
Спился, умер от тоски.
Эпилог
Генерал-аншеф Раевский
Францу Бойму нос разбил
И вопрос поставил резкий:
«Что ты сука натворил,
Я зачем тебя направил?
Чтоб Валевского мочил,
Ты же вёл игру без правил,
Без руля и без ветрил.
Ну, дворецкого, положим,
Очень правильно купил,
Вынул тот кинжал из ножен
И Валевского пронзил.
Сколотил затем ты банду
Из отпетых бунтарей,
Чтоб наладить контрабанду,
Хитрож—й ты еврей.
И напал на графский замок,
Чтоб награбить поскорей
Драгоценностей и бабок,
Хитрож—й ты еврей.
Нынче будь особо весел,
Ты сегодня не у дел,
Мой гусар жида повесил,
Я за это втык имел.
Чтобы не было повтора,
Вздёрнуть я тебя не дам,
Но готовь для разговора
Свою хитрую мадам.
Боже, как же это скучно
Сечь ворьё и голытьбу,
Убирайся на конюшню,
Испытай свою судьбу.
Если выживешь, отстроишь
Ты сгоревшую корчму,
И грехи свои отмоешь
В пику Богу твоему.
Будешь жить теперь по чести,
Перестанешь плутовать,
И пришью тебя на месте,
Если будешь воровать».
Генерал-аншеф Раевский
Понял, как он одинок,
А вокруг безумный, мерзкий
Мир, где царствует порок.
Ординарцу дал команду
Принести ему вина
И за верность Александру
Осушил фужер до дна.
Дал солёному грибочку,
Наконец, поставить точку.
Загрузка...
