Чертова, чертова сука! Элеонора Николаевна-долбанная чертова сука! Ненавижу! Снова уводит, уводит на шесть минут раньше положенного срока, третий день подряд! Чертова Элеонора Николаевна, уснешь, умрешь на моем ноже, уснешь, уснешь, умрешь на моем ноже как та, в красной кепке с корзинкой и грибками, уснешь, умрешь. И глаза твои сучьи погаснут, потухнут на моем ноже, как у той, с корзинкой грибов и толстыми икрами, огромными ляжками. Потухнут сучьи глаза на моем ноже.
Нащупав холодный нож в кармане брюк, мужчина взбодрился и слегка успокоился, холодная сталь нежно обошлась с его ладонью, он плотнее обернул нож носовым платком, не вынимая из кармана.
Красная кепка и очень толстые икры. И глаза. Черт, не помню ее глаза. Испуганные, да, тонущие в слезах, да, безжизненные глаза, да, не помню долбанный цвет. Плевать, бред. Толстые икры, очень толстые икры… Забрал ее толстую, никчемную жизнь, красную кепку и полную корзину грибов. Пожарил на сливочном масле с зеленью, с картошечкой, за ней пришлось лезть в погреб, ну и что, ведь наелся тогда до отвала.
В желудке заурчало. Он сглотнул слюну и продолжил следить за широкой спиной воспитательницы, уводившей детей на обед.
Сука чертова! Я тебе покажу, тварь, я тебя достану! Неля, Неля, Нелли, думаешь, если я здесь не ради тебя, значит, жива-здорова останешься, как бы не так, долбанная сука! И ты уснешь на моем ноже, и ты перед смертью почувствуешь леденящую сталь у себя под сердцем!
Интересно, нашли ли… Уж три месяца прошло. Уволок вроде не далеко от тропы. В газетах не писали, ни словечка, ни жалкого упоминания: «нашли, мол, в канавке, на вид лет двадцать, присыпана ветками и частично землей, джинсовые шорты, черные кроссовки, майка белая, коричневая кофта с капюшоном и толстые, отвратительные икры и ляжки и столько-то ножевых в таких-то местах под таким-то углом», ни словечка в газетах, совсем, суки, свою работу делать не хотят. Стой, черт, а сколько ножевых-то?! Встретил в лесу, у реки, подъехал, типа ножки помочить да позагорать в одиночестве, смотрю: идет — красная кепка, жирные икры, спросил: «где мол такие места, что корзинка полна», «там», — отвечает и рукой своей пухлой в лес тычет, «где там» — говорю, смотрит, щурится, улыбнулась – «могу показать, если надо», и глазки блядские заблестели, «надо» — говорю, а у самого нож в кармане твердый, стальной, холодный, давненько его ничье чрево не согревало, пакет взял якобы для грибов, а в нем веревка. Повела меня за собой — смелая, не оборачивается, бока над ремнем гуляют, что волны над кормой, веревку с пакета достал, в карман сунул, пакет распушил, иду в тени деревьев и ее необъятной спины. Болтает что-то, не слушаю, взгляд мой поймала на мгновение и снова топает, листьями шуршит; нож твердый, готовый к работе, холодный, ненадолго… По сторонам глянул – никого, первый пришелся не совсем туда, куда рассчитывал, — в шею, почти у самого уха, корзину бросила, орет, упала через пару шагов, прыгнул на нее и сразу же слетел — здоровая сука, выбросила меня, будто я и не вешу ни грамма, вскочила и деру, сзади второй под лопатку и третий туда же, поползла, сел сверху, не сбросила — сил нет и жизни нет в глазах, засыпает на моем ноже, смотрю на нее и работаю, и нож горячий, раскаленный. Три…четыре удара… Но ведь были же еще, черт, не помню. Нож в реке сполоснул, вода холодная, руки замерзли, в пакет собрал все ее грибы, кепку подобрал, пахла каким-то шампунем, до сих пор пахнет.
«Белый помпон» ушел, затерялся в пестрой каше из шапочек, шарфов и других, «не важных» помпонов. Мужчина постоял еще пару минут, ругаясь про себя, отклеился от кирпичной стены, носком ботинка смешал сигаретный пепел со снегом и побрел прочь. Окурки крепко сжимал в руке и расстался с ними, лишь сев в свой автомобиль, сложил по одному аккуратно в пепельницу, протер перчатку влажной салфеткой и включил печку. Издалека в зеркало заднего вида детский садик казался зданием еще более унылым и блеклым, чем вблизи. Согрелся, снял перчатки, закурил, проверил карманы: сигареты вытащил, зажигалку, богатую связку ключей, нож вытаскивать не стал, проверил второй нож в бардачке – на месте, еще два — в большой сумке в задней части фургона. Достал телефон и стал просматривать фотографии, сделанные сегодня: «белый помпон» идет в утренних сумерках за ручку со своей бабушкой, у «помпона» новая игрушка в руках — на фото не разобрать какая, как не приближай, — вот идет со своей подружкой, вот она лежит с ней в снегу и тянет к небу маленькие ручки и маленькие ножки в маленьких сапожках.
Сегодня гулял совсем близко к забору, но не долго, прошелся по ближней к забору стороне тротуара, проверил – вполне безопасно, завтра пройдет и в обратную сторону тоже. Безлюдно. Соскучился по «белому помпону». Не переставая думает о ней. Увидеть ее он сможет лишь после сна, а сидеть на месте не имеет никакого смысла. Мужчина заводит двигатель и отъезжает, оставляет фургон за кинотеатром в километре от садика и возвращается пешком. К забору не приближается, наблюдает издалека. Быстро мерзнет и решает преодолеть путь до ее дома еще раз.
Без труда отыскивает ее следы в сонме безразличных ему отпечатков, дает немного вправо и идет параллельно миниатюрным следам, стараясь случайно не повредить их своей огромной ногой, не разрушить, не стереть своими огромными башмаками. Следы показываются из-за угла, того самого, свернув за который, он выйдет на финишную прямую, минует два желтых дома, один серый и упрется в пятиэтажное жилое здание, где она проживает вместе с мамой и бабушкой. Кое-где следы уничтожены посторонними, варварскими ногами, грубыми следами грязных ног, добравшись до которых, он с превеликим удовольствием содрал бы кожу с их владельцев. Ему нравилось ощущать свою близость с ней через эти следы, душа его по-звериному выла и клокотала внутри, хотелось приклонить колени перед ее следами и припасть к ним губами.
Следы вышли из подъезда и убежали от него прочь в направлении детского сада.
Занятый послеобеденным сном двор, свободный от людских ног и голосов. Мужчина очистил кусочек лавки от снега, сел и уставился на неглубокие, не ясные следы на снегу, оставленные маленькими детскими сапожками, ее сапожками.
Обладательница толстых икр оставляла в лесу огромные следы за собой, целые кратеры, он старался ступать непременно след в след и слегка вести носок, смазывая собственный отпечаток, надеясь тем самым спрятать от пытливого глаза собственное прибывание у реки. Не единожды порывался он проведать обладательницу жирных икр, вооружившись ее старой корзинкой, нацепив ее красную кепочку, прикинувшись законопослушным грибником, пройти той тропой, поглазеть на то место со стороны, вдруг что не заметил, упустил, обронил, но каждый раз убеждал себя в безрассудности данной затеи, удовлетворяя своего внутреннего демона простым онанизмом, стоя напротив зеркала с красной кепкой водруженной на голову.
С подъезда вышла бабка с мелкой собачонкой и, заметив незнакомое лицо во дворе, на своей лавке, долго приглядывалась к мужчине, держа холодную ручку двери одной рукой и короткий поводок другой, на котором, трясясь всем своим хлипким и тщедушным тельцем, скулила и облизывалась беспородная сука. Мужчина безобидно спрятал лицо в безопасной глубине двора, отвернувшись от любопытной старухи. Прошла мимо, не сводя глаз с незнакомца, ведомая пищеварительной системой своей собачонки.
Поглядывал на часы, ожидая конца сонного часа, и на следы, ревностно следя за тем, чтобы никто не нарушил их целостность. Замерз. Вернулся в фургон, включил печку, завел автомобиль и направился к детскому саду. Закурил, не снимая перчаток. Из головы не выходила ее дневная прогулка, и так каждый день: беготня, снежки, валяние в снегу, а затем воспитательница Элеонора Николаевна загоняет всех в помещение на семь минут раньше срока! Раньше такого не было, раньше она себе такого не позволяла! Он с ненавистью вдавил окурок в пепельницу и с силой ударил по крышке, чтобы она закрылась. Откинув спинку чуть назад и запрокинув голову, заметил, что пошел снег. Крупные, но легкие снежинки появлялись из ниоткуда и приставали к лобовому стеклу, дворникам и облепили тонким слоем весь фургон, как и все вокруг него. Не счищал снежинки, ожидая в тишине и бездействии, пока они полностью скроют его фургон и вместе с ним и его самого от внешнего мира.
Не смахивает, а словно бы сталкивает в пропасть, покоящийся на могильном кресте свежевыпавший снег. Тонкие пласты скользят по древесине, ломаясь, перевертываясь в воздухе, летят, дразня глаз солнечными бликами, к земле и разбиваются о мрамор и смешиваются с тихим, мирным снегом, лежащим у плиты. Протирает варежкой крест от снега, платком — глаза от слез, и кривит губы в немой молитве, и мороз щиплет красные, оледенелые щеки ее. Рядом мальчик лет шести совсем замерз и сильно устал, вот-вот не сдержится и законючит, и захнычет. Мать не обращает на него никакого внимания, стоит на коленях у могилы, одной рукой вцепившись в крест, второй не отнимая платок от лица. Страдальческая маска лица ее словно бы раскалывается на миг, рассыпается, и губы, разжавшись наконец, извергают изо рта со всхлипом и слюной: «Варенька». И слезы на лицо обильнее хлещут, но почти мгновенно к ней возвращается каменная немота, и бессмысленный, отупелый взгляд устремляется куда-то в даль. Замолчала: ни тихих всхлипов, ни горьких рыданий не издает женщина у могилы, стоит на коленях у маленького деревянного креста, высотой не превышающего среднего размера пса, ну или четырехлетнюю девочку. Солнце светит ярко, яростно, но не греет. Дует легкий ветер, но и его сил хватает на то, чтобы продувать тонкое серое пальтишко мальчика. Он не сводит глаз с матери, застывшей словно статуя, прислонившейся лбом к холодному кресту и бубнящей что-то себе под нос. Устав переминаться с ноги на ногу, тихонько прохрустел снежком в сторону матери, остановился шагах в двух и, не поднимая глаз, тихонько позвал ее. Тишина и ослепляющий солнечный свет от снежных насыпей. Еще шажок, еще хруст снега под валенками. Вновь позвал и, не дождавшись ответа, подергал ее за кончик черного головного платка. Голова матери дернулась и, обернувшись на сына, она пристально поглядела него пустыми глазами, словно не узнав, словно припоминая кто перед ней. «А, Андрюша», — опомнилась женщина, убрала, скомкав, в карман пальто носовой платок, обхватила голову сына обеими руками и поцеловала в лоб, — «дорогой мой, а ты почему не плачешь?». Отвела голову ребенка на свет и взглянула в глаза сына, изучая, ища ответ на свой, как ей казалось, естественный вопрос. В глазах ребенка читался испуг. «Почему не плачешь, Андрей, сестренки больше нет, почему не плачешь, проказник?» Прижала мальчика к своей огромной холодной груди и снова отняла, повернула лицо чуть в сторону: «Плачь, надо плакать. Мы с Варей плакали бы, если бы ты умер». Глаза маленькие, серенькие, испуганные как у мелкой дворняжки, влажные, но без слез. На мать смотрит и молчит. «Ну что же ты не плачешь, Андрюша, хочешь, чтобы Варенька увидела тебя с небес и разозлилась, хочешь расстроить ее, мало она здесь натерпелась, так ты ее еще и там расстроить хочешь? Плачь, кому говорят!» Руки ее с силой стали сжимать лицо ребенка. Выдавить, выжать старалась слезы из глаз сына. Мальчик скривился от боли и попытался вырваться из маминых рук. Вскрикнул, оттолкнул ее руки, оступился и сел в сугроб. Женщина смотрит на сына растерянно и удивленно, затем встает, отряхивает колени, поправляет пальто и говорит: «Что расселся, бестолочь неблагодарная? Пошли домой».
Полчаса пути под благозвучный аккомпанемент поскрипывающего снега под детскими валенками и взрослыми сапогами — и вот уже виднеется крыльцо, занесенное снегом. Три ступеньки, две деревянные двери, два порога — и теплота печи греет щеки и носы и таит в себе глубокое молчание, печаль, тишину и кукол, чьих золота волос уже никогда не коснется девичья рука.
Дома относительный порядок, если не считать несколько картонных коробок у входной двери. В комнатах тихо и спокойно. Время замерло в помещении из двух маленьких комнат и кухоньки. Не двигаются даже стрелки часов, стоят смирно и никуда не спешат. Какие-то вещи в коробках у дверей, какие-то неприкосновенны и покоятся на своих законных местах, и их никогда не тронут, не уберут, не выбросят. Деревянная кроватка с бортами, — Варя как ни старалась тянуть носочки по утрам, так и не успела вырасти с нее, — осталась стоять в углу, покрытая белоснежным тюлем. На подушке смиренно спящий плюшевый лягушонок. После смерти сестры мальчик украдкой стащил ее любимую игрушку и даже успел провести с ней пару ночей, крепко прижимая лягушонка к своему лицу и заливая его тряпичное тельце слезами, но проступок не укрылся от взора матери, пропажа нашлась в постели мальчика, за что он был больно бит большой деревянной ложкой по рукам.
Иначе женщина себя повела, обнаружив однажды под кроватью сына варину белую вязаную шапку с помпоном, найденную им в одной из коробок с вещами сестры, еще не снесенных на мусорку. «Зачем ты стянул ее шапочку, паршивец, — допытывалась женщина, тыча сыну в лицо белым помпоном, размазывая по щекам горячие слезы, — тебе мало ее фотографий в комнате, мало воспоминаний, ты еще решил и одежду ее присвоить, гаденыш?» Мать кричала и бранилась из-за шапки пару дней. Затем, успокоившись, подозвала к себе сына и спокойным голосом объявила: «Сейчас мы с тобой пойдем в гости к Вареньке, ты же соскучился по сестренке, верно? Ну, беги одеваться». Быстро собравшись, женщина помогла одеться сыну. Сапожки, пальтишко, варежки, на голову стала натягивать маленькую белую шапку с помпоном. У нее ничего не выходило, она взмокла от напряжения, а мальчик захныкал от испуга. Остановилась, выдохнула: «У тебя слишком пышная шевелюра, — потрепала сына по голове, распушив его черные кудри, — ну ничего, сейчас мы это исправим», — вышла в коридор, направилась в кладовку. Мальчик ожидал ее у дверей, на щеках его уже успели высохнуть слезы к моменту ее возвращения. В одной руке женщина до сих пор держала шапочку, в другой — механическую машинку для стрижки волос. «Поди сюда, — сказала она, бросила шапку на стул и, вцепившись в подбородок сына левой рукой, правой, крепко держа машинку, вгрызлась ею в волосы мальчика, — стой смирно сказала, и не морщься, это не больно, зато шапочка станет впору». Мальчик не пытался вырваться из материных рук, не кричал, не дергался, не произносил ни звука, стоически, со слезами на глазах, сносил весь процесс. «Прекрати реветь, — сказала мать, приподнимая лицо сына рукой за подбородок и поворачивая к свету, — перестань, ты ведь не девчонка. Или девчонка, ты девочка, Андрей? – спросила она и взглянула в его застланные слезами глаза. Мальчик застыл и, не моргая, глядел на мать, — то-то же, ты не девчонка! Да, и шапочку Варину ты неспроста вытащил, ведь так? Теперь постоянно ее будешь носить, а там, глядишь, и еще что-нибудь тебе подберем из ее вещичек, чтобы память была, правильно, чтобы не забывалось», — женщина болтала без умолку, не обращая внимания на сына, ловко орудуя машинкой, и за считанные минуты остригла мальчика налысо. «Ну вот, — сказала она, обдувая голову сына и обтряхивая ее руками от волосинок, — сейчас ты похож на солдата, на настоящего защитника. Ну а теперь, — она взяла белую шапочку с помпоном, — посмотрим, что вышло». Мальчик прекратил плакать, щеки его едва поблескивали от высыхающих и пощипывающих кожу слез. Он стоял смирно и не сводил взгляд с улыбающейся матери, явно довольной своей работой. Шапка, как она ни старалась, не налезала на голову сына полностью, оставляя открытыми нижнюю часть ушей и причудливо торча на макушке. Длины завязок едва хватило для ее закрепления на голове мальчика, при этом пришлось больно передавить ему подбородок. Он морщился, но результат женщину явно удовлетворил. Она улыбалась еще шире и слаще своим огромным ртом, опоясанным толстыми губами. «Вот и все, славно, чудно, волшебно, — радуясь, произнесла она и водрузила на свою голову черный берет, — мы готовы ко встрече с Варей».
В последующие пару удивительно холодных и тихих зимних месяцев мать перемерила на сыне весь сохранившийся варин гардероб. В пору не пришлась ни одна из вещей, но с маниакальным упорством и рвением женщина продолжала раз за разом насильно впихивать собственного сына в крохотные вещи дочери. Колготки, несмотря на старания женщины и слезные протесты ребенка, не у давалось натянуть выше колена. Платья не налезали даже на плечи. Обильно политые растительным маслом ступни ни в какую не проскальзывали внутрь красных сапожек сестренки. «Вырастила кабана, — причитала разгневанная женщина и хлестала сына по шее, — весь в папашку своего уродился, того было не прокормить, здоровый как конь, и ты туда же, гаденыш! Ууу, лапа какая, такой только тараканов по углам гонять. Смотри на свою лапу, какая толстая, какая жирная, ужас». Изорвав, растянув почти всю одежку, оставшуюся от Вари, женщина впала в уныние, практически перестала разговаривать с кем-либо, перестала обращать внимание на сына и даже срывать на нем свое недовольство и злость. Однако, белую шапочку с помпоном снимать мальчишке запрещала и в стенах дома и вне их, вплоть до того весеннего утра, когда, не обнаружив в доме хлеба, женщина направилась в продуктовый магазин за свежей буханкой белого и не вернулась, под тонкой коркой речного серого льда обретя вечный покой.
В глазах стоит белесый туман, дымка, протер их рукой, проморгался и закурил, справившись с зажигалкой с третьей попытки. Стекла снежной плотной белой массой облеплены вкруг, сквозь них и едкий сигаретный дым ничего не разглядеть. За снежной вуалью тишина и покой, звуки исчезли, пешеходы и автомобили пропали, кажется, что сонный час, восстав из детских кроваток, вырвавшись из объятий пожелтевших стен, перемахнул через железную ограду и поглотил город целиком.
Андрей сидел, не шелохнувшись, и медленно курил, вперив взгляд в обледенелую корку снега, обволакивающую его фургон словно скорлупа. Внезапно из ниоткуда в нескольких метрах от автомобиля возникло неясное темное пятно, оно постепенно росло, приближаясь к фургону. Мужчина выпрямился в кресле, сощурился, вглядываясь в силуэт, и едва не вскрикнул, на мгновение ему почудилось, что с улицы на него наплывает губастое улыбающееся лицо. Он вздрогнул и выронил окурок из рук. Из-под обледенелости постучали, сначала мягко, но настойчиво. Пока он выискивал в ногах окурок, тушил его в пепельнице, стук повторился, на этот раз тверже и резче. Он опустил окно и темное пятно превратилось в человека. В его фургончик стучала Элеонора Николаевна. Увидев ее, Андрей опешил, дыхание у него перехватило, не найдя, что сказать, он вытаращился в массивную грудь воспитательницы своими бледно-серыми глазками и до онемения в пальцах вцепился в руль обеими руками.
— Кто вы и что здесь делаете? Отвечайте немедленно! – она хмурила густые брови, уже облепленные снежком, глаза ее блестели, в них читалась решимость вперемежку с волнением. Она возвышалась над открытым окошком и стояла так близко, что пар из ее рта врывался в салон автомобиля, мужчине показалось, что он уловил запах шоколада и тушеной капусты. Никогда еще он так близко не оказывался к Элеоноре, хоть часто и воображал себе их одинокую встречу в темном переулке. Секундное замешательство прошло, он отпустил руль, откинулся на спинку и, стараясь придать своему голосу максимально спокойный тон, ответил:
— А, что, собственно, произошло, почему вы требуете, чтобы я представился? – на миг он попытался оказать противоборство ее нахальным черным глазкам, но ощутил себя слишком маленьким в своем фургоне, ему захотелось закрыть окно и не разговаривать дальше с ней. Озираясь по сторонам, воспитательница, узрев лишь снежную стену вокруг, запахнула плотнее накинутый на плечи пуховик, отступила на шажочек от водительской двери и продолжила:
— Требую, потому что имею на это полное право! Я головой отвечаю за этих детей! Слышите, головой?! А вас я не знаю, но я вас вижу, вижу здесь каждый божий день, как вы третесь у садика с открытия и до закрытия! – вывалив на мужчину тираду, Элеонора Николаевна словно вновь почувствовала в себе внутренние силы, — силы, заставившие ее выйти сейчас на мороз и подойти к незнакомцу, вызывающего в ней подозрения и интерес уже очень давно, — она сделала мелкий шажок по направлению к фургону.
— Головой, значит, отвечаете, – сказал Андрей и уставился в снежный навал на своем лобовом стекле. – Знаете, — нашелся он, — а я родитель одного ребенка, я отец, да, я отец. – неестественной улыбкой одарил он хмурое лицо воспитательницы, но заметив сомнение в ее взгляде, перестал улыбаться.
— Отец, говорите. А чей?
— Ребенка, — выпалил он, — девочки, вашей воспитанницы.
— Неужели, и какой именно? – с подозрением спросила женщина, не сводя с незнакомца взгляд. Замявшись, он сделал паузу дольше положенной, что лишь усилило подозрение воспитательницы.
— Она… она очень красивая. Самая красивая девочка на свете! У нее синие сапожки, белая курточка и белая шапочка с помпоном, — выдавил из себя мужчина и замолк, сглотнув холодную тягучую слюну.
— Красивая, — удивленно произнесла женщина, — как зовут вашу дочь?
Мужчина замялся и, Элеоноре Николаевне на мгновение показалось, что он покраснел и стал что-то нашептывать себе под нос.
— Я вас не слышу, как зовут вашу дочь, имя то у нее есть?
— Ее зовут Варенька.
Удивление на лице Элеоноры Николаевны постепенно сменилось на раздражение и гнев. Взгляд ее вспыхнул строгим воспитательским огнем.
— Знаете, что, — выпалила она, — нет в моей группе никакой Вареньки в белой шапке с помпоном. Езжайте отсюда, да поскорее, и чтобы я вас здесь больше никогда не видела, а иначе, сейчас же позову Игоря, благо, он у самых ворот курит, видите, — и она махнула рукой в сторону калитки, — он то вам быстро мозги на место поставит.
Мужчина зло взглянул на воспитательницу и медленно закрыл окно. Темное пятно вернулось. Женщина продолжала что-то говорить, но Андрей уже не слышал ее. В голове его гудело. Он не мог уехать. Он еще не проводил ее до дома. Он не попрощался с ней.
В окно снова застучали. От него ждали действий. Голова раскалывалась от внезапно нахлынувшей боли. После очередного стука в окно снежная корка сползла и обнажила злое лицо Элеоноры Николаевны, стучавшей все сильнее и сильнее ладонью в ледяную твердь стекла. Андрей выпустил руль из рук. Нащупал в кармане нож и выскочил из фургона подобно зверю из клетки. Женщина не успела понять, что произошло, как тело ее, обмякнув, бесшумно сползло по автомобильной двери на землю. Он извлек нож и присел на корточки рядом с женщиной. Его серые глазки впились в безжизненные глаза воспитательницы. Приподняв ее голову за подбородок так, чтобы оголилась шея, он вонзил, еще не успевшее остыть, стальное лезвие в горло Элеоноре Николаевне. Взгляд ее замер, язык вывалился изо рта и от него пошел слабый пар.
Протирая лезвие ножа о воротник пуховика Элеоноры Николаевны, Андрей услышал сзади свист и крик. Обернувшись, он увидел, как со стороны ворот к нему, спотыкаясь, несется охранник детского сада, а рядом с ним еще одна воспитательница. Не раздумывая, Андрей вскочил и бросился бежать, не разбирая дороги. Ноги сами несли его подальше от места преступления. В уши его забился ветер вперемежку с громким свистом сторожа. Он свернул за угол и помчался тротуаром, на котором еще совсем недавно любовался ее следами. Их все замело. Следы ее сапожек, следы ее ножек пропали, исчезли, погребены под мертвенно белым слоем безразличного снега. Мужчина споткнулся, упал, вскочил и снова побежал. Слюни и слезы льдом легли на его лицо, пар клочьями вырывался изо рта, а на снегу отпечатывались одинокие следы его огромных бегущих ног.
Загрузка...
