Снегопад. Доли 1-3

Смерть еще не нашла себе формы

Хотя уже падает снег

Волосы всё растут

Рафал Воячек.

Часть 1

Снег под ногами хрустит, и неповоротливые промедлительные шажки вминают его самого в себя. Он идёт уже с две недели, а может, и не с две. Какая разница, сколько там часов прошло с первой опустившейся на земь снежинки? И какая разница, идёт он с неба или с ума?

Записка:

День кси. Иногда мне кажется, что я живу в бункере, совсем один, а за дверьми и окнами расстилается пустошь. Ха… Недалеко от правды. И этот снег валит и валит, не собирается прекращать. Опять засыпало порог, придётся счищать эти горы хлопьев. А лопата уже скоро треснет, да и руки отнимаются. День проходит как обычно: встал, умылся из бочки (воду надо поменять), поглядел на пару изображений, прибрался немного, а то мусору много разбросано по полу было, ну и вот сейчас в магазине затариваюсь. Здесь очень темно, потому что электричество уже закончилось, но я нашёл тут дизельный генератор — его надо перетащить ко мне. Осталось найти только дизель, а как только найду, все проблемы будут решены, но для этого надо, наверное, навестить заправку. Людей я по-прежнему не обнаружил, да и не очень-то хотелось. Однако невозможность ни с кем поговорить постепенно заставляет меня скучать. Пока спасает только чтение книг, но, во-первых, они заканчиваются, а во-вторых, я постоянно думаю о чём-то, кроме них. Ну там… убрать что-то надо или снегу протопить. В общем, часто дело не до них. Ну что ж, пора идти обратно.

Тонкий листок осел на белейшем снежном полотне, а хруст этого полотна всё сильнее и сильнее отдалялся от наполненной мыслями бумажки. Перед глазами выросла невысокая церквушка, которая обычно стоит в относительно небольших городах, сотканная из белого мрамора, как из эльфийского света, украшенная разными красивыми фресками и росписями, с большими выразительными окнами.

Дверь скрипучно открылось, и снег занёсся вовнутрь. Шаги уже не похрустывали, а отдавали звуком удара о дубовый пол, очень крепкий, и звук был такой — тугой. Сумки стукнулись о пол, прямо у входа, а сапоги дальше отправились разносить грязь. И несмотря на то, что надо будет убираться тут, чтобы не шагать по ней потом, ноги всё равно плелись вглубь храма. Где-то рядом с алтарём стояла та злополучная лопата, которую каждый божий день приходилось тягать над пеленами застывшей воды, и она была, конечно, не в лучшем состоянии.

— Вот интересно. Если лопата сейчас была бы живой, чтобы она чувствовала? Как всякий старик, угасание своих сил и такую… немощность… Нет, не все старики немощны. Ну ладно, она чувствовала бы предрешённость или принятие своей предрешённости как последнего импульса сил, как благородство? Ведь герои принимают смерть с благородством. А она? Она приняла бы? Вот скажи мне, приняла бы или нет?!

Молчание повисло в стенах церкви, и только мерно угасающий резонанс напоминал о когда-то бывавших здесь вибрациях человеческих голосовых связок. Минута как будто тянулась вечность — вообще три дня здесь как за год. Но эта минута особенная: она и одна может сойти за год.

— Не приняла бы. Чего тут принимать? Герои совершают подвиги, спасают жизни, а разгребать снег — это не спасение жизней, разве что только одной. И то, жизнь эта не особо то и значимая. Так просто… одна обыкновенная жизнь, всё слишком ординарно, хоть и жизнь единственного оставшегося на этой земле человека. По-видимому. А может, и приняла бы. Ведь есть что-то трагичное в том, чтобы умирать ни за что. А героическая смерть вполне себе бывает глупой, но она трагична. Трагична то она в первую очередь тем, что герой свою жизнь отдаёт, расстаётся с чем-то важным и ради чего?.. ради снега, глупого снега, чтобы спасти одну никому не нужную жизнь…

Молчание снова повисло в воздухе. Но оно прервалось громким, омерзительным рычанием:

— Почему так сложно ответить «да» или «нет»?! Почему всё так сложно? Почему раньше, чтобы такое разрешить, можно просто было выбрать один вариант, а сейчас появляются сомнения?.. Почему я до сих пор не повесился? Почему я продолжаю сохранять свою жизнь? Инстинкт самосохранения? Этого вопроса стоит бояться больше всего в такой ситуации. И не надо к нему возвращаться впредь или хотя бы до того момента, когда невозможно будет к нему не обратиться.

Потрясывающаяся рука осторожным движением суётся в кармашек — там некогда лежала бумажка, но теперь она там не трогается — и глаза наполняются каким-то звериным страхом. Сначала очевидный вопрос «Где она?» витает рядом с телом, а потом он, что естественно, превращается в восклицание. И вот уже жёсткие хлопки сапог о дубовый пол несутся к выходу, скользят по намёрзшему на пороге льду, рукава цепляются то за ручки дверные, то за перила, и хруст-хруст-хруст плотного снега… Параллели густых ресниц сгибаются, напрягаются, растягиваются — ищут потерянную и так дорогую вещь на бескрайнем, кое-где протоптанном поле, но, кроме следов, не видят ничего. Рот обратился к небу и разинулся, и жирные хлопья стали залетать в него, а потом, когда он уже был полон растаявшей воды, тело припало к земле с неимоверным желанием забиться в навалившие горы. Слёзы вроде текли, а снег подтаивал, и даже тут не удалось укрыться от парализующего всё на свете неба, даже в том, что можно назвать дитём этого неба — везде оно… и никуда не желает уходить.

Загребок первый, за ним следующий — лопата мелодично танцует в напрягающихся время от времени руках, а сугробы подрастают потихоньку. Он успокоился и, как всегда, разгребает снег.

— И всё-таки… Приняла бы лопата смерть героически или в ожидании смерти ничего героического бы не предчувствовала? А как она может ответить на это?.. Когда я говорю, что герои принимают смерть героически, оно то, вроде бы, и верно, но ведь, как могу я сказать это взаправду? Вот, может ли лопата, исходя из погибели других, анализа этих погибелей, рассуждать о собственной смерти в их же ключе, им подражая?

Лопата в очередной раз вонзилась в снег, но на этот раз под ним наконец не скользнуло омерзительно ничего каменного: под снегом уютно покоилась промёрзшая земля.

— Когда-то лопатами люди рассекали землю, чтобы усадить туда семена. Из этих семян рождалась еда, а еда давала жизнь и сопровождала её. Сейчас лопатами расчищают снег и этим самым тоже спасают жизни, по крайней мере, одну.

Ещё раз железный штык уткнулся в снег, и снова распрыскивающий какую-то поразительную неприязнь скрежет. Вновь ударилась лопата о камень, которого тут и не должно было быть: дорожки же тут нет. Перчатки коснулись снега, аккуратно пошевелились пальцы и расковыряли большой такой камень — надгробие. Ни имени, ни фамилии с отчеством, ни фотографии на нём не было, и годы жизни даже не бросались в глаза — как будто всё попросту стёрлось.

— Не только жизнь сопровождают лопаты, но и смерть… Вот как выходит: лопата — символ и жизни, и смерти. Но вместе с тем может ли она разделять их? Может ли лопата разделить смерть человека, на которого летят сверху падающие куски земли, ею поднимаемые и сбрасываемые, может ли она умереть вместе, может ли она соумереть? Нет. Она роет. И с жизнью то же. Она всего лишь роет.

Глаза так выразительно уставились на могилку, что оторваться от неё не могли, и он присел на снег, подмяв под себя куртку, скрестив руки, уткнув кисти на плечи, чтоб не сморозиться. Сидел — смотрел. А маленький плюшевый медведь, что лежал на могилке, как будто, смотрел на него.

— А животное? — осенило его. — Животное бы разделило смерть? А жизнь? Если кушать с животным на пару, то ты будешь кушать, но будет ли оно? Нет. Оно будет жрать. Куда уж ему до смерти? Оно и тебя сожрёт. А если и нет, то просто будет пялиться. И валяться рядом.

Забавно, но у медведя не было глаз, как будто их кто-то выдрал. Может, это были коты с соседней помойки…

— А человек? Ну он то уж разделит смерть. Он может умереть с кем-то чужой смертью, не своей? Но ведь тогда это будет и его смерть тоже, хотя при этом опыт этой смерти не будет опытом смерти чужой: нельзя будет определить и понять, как другой умер, что своя смерть — это смерть именно и чужая;  всё равно можно будет только лишь ощутить даже чужую смерть как свою смерть, однако, может быть, она и будет для нас разделённой чужой, но человек этого не поймёт, поймёт в любом случае только свою смерть, оставляя чужую для себя загадкой. Так значит, не могут люди соумирать. Каждый умирает в полном одиночестве, раз не может поделиться ни с кем своей смертью.

Он встал.

— А жизнь? Человек жизнь способен с кем-то разделить, и способен ли другой этому разделению посопутствовать? Ну, любовь, например, можно разделить, досуг там, ещё что-то; человек на основе поведения другого поймёт, как ощущает жизнь другой. Поэтому то и неясно, как понять смерть другого, ведь там нет никакого поведения, не на что даже смотреть. Выходит, можно жизнь разделить с человеком. А что она вообще такое? Вот даже смерть? Что она такое? Это ведь не существовать. Поскольку мы смертны, то есть можем не существовать, значит, мы существуем. То есть жизнь — это то, в конце чего ожидает смерть. Получается, мы движемся к смерти, мы живём к смерти, мы есть к смерти, мы вынуждены быть к смерти.

Он отвернулся от могилы, встал к ней спиной и принялся совершать странные движения — как бы ворочаться на месте, — бормоча притом что-то непонятное, но холерически похожее на психоделическое репетативное «быть… быть…». Так качал он головой, вертел её из стороны в сторону, поглядывая то на свои руки, то на небо, то на церквушку, а то и на этот жуткий снег — точно искал в них что-то новое для взбудораживания духа, а когда не находил, то начинал пошатываться, тыкая ногами снег, поковыривая его. Он старательно пытался сосредоточиться на чём-то непревзойдённо важном, но оно, это важное, всегда словно обгоняло его, убегая в даль безвиденья, унося вместе с тем и всю свою важность, которой так нужно было овладеть, которую так хотелось обязательно схватить, ведь казалось, что важное это определяет что-то другое важное, не менее важное. А вовсю сочащаяся невозможность догнать убегающие намёки, мимолётные видения полностью и безвозвратно лишали последнее хоть крупицы важности. И колыхаться на ветру сосной было единственным вариантом, как не испугаться потери важного в шуме нарастающих белых хлопьев, сопряжённых с потрескиванием голосовых связок: он боялся сказать, что забыл говорить.

И он обернулся. Опять. И снова уставился на могилу, схватил лопату так — уверенно, — и снова уставился. «Быть» опять мелким проблеском обосновалось где-то рядом, и он заговорил:

— Моя лопата… (три придыхания в перерыве) есть.? — Он малость застопорился, но не впал в смущение и продолжил. — Что я могу сказать о лопате? Могу спросить, что она есть, и ответить, что она лопата. Но тем самым говорится ведь о том, что лопата есть, происходит утверждение о её существовании, вырывание из неопределённости между раскрытой бездной бытия, где каждый объект не есть в адекватном смысле, а размазан, подобно ненарисованные деревья кистью по бумаге сгущенными мазками,  и между ничто, которое в принципе не приемлет ни суждений о существовании, ни существования как такового. И очень важно, что можно говорить о существовании лопаты, ибо если мы не сможем этого сказать, то и сказать ничего более того, что могли бы сказать дальше этого, мы не сможем. А что мы можем сказать ещё о сущем, о лопате в данном случае? Можем спросить, где лопата, и ответить, что она где-то здесь или там, указывая точку в пространстве или его область, которые как-то с лопатой связаны. То есть, задавая такой вопрос, мы говорим о пространственной расположенности нашего сущего. Но, говоря о пространстве, мы можем говорить и о времени, задавая вопрос о том, когда наша лопата существовала, и отвечая на него, мы зададим временные рамки, которые опишут наше сущее, скажут, когда конкретно оно было здесь, а не там, к примеру, когда вообще было, а когда не было. Ещё о лопате этой можно говорить в количественном аспекте: ведь когда я называю её лопатой, я говорю о какой-то единственной лопате, а не о многих лопатах. Если бы я говорил о многих лопатах, то я мог бы и уточнить их точное число или число приблизительное, распаковать эту множественность более конкретно. Так используется категория количества, но есть ещё и качественный аспект: я могу сказать о старой лопате, красивой и так далее, тем самым раскрыв её сущность ещё и с этой стороны. Кроме того, не лишним будет упомянуть и всякие относительные параметры. Важно ведь, насколько эта лопата длиннее другой, насколько тяжелее или насколько прочнее. Также можно упомянуть и о действии, которое лопата совершает, но так как она стоит воткнутой в землю, то она не совершает никакого действия; в обычном случае же она роет, но тут нет, стало быть действия тут нет, во всяком случае, очевидного. Наоборот, она претерпевает действия с моей стороны, когда я на неё давлю рукой, схватившись, поэтому тут разумно использовать слово «претерпевание», чтобы отразить обратный действию предикат. Ещё когда я указал на то, что лопата стоит воткнутой в землю, то я имел в виду положение этой лопаты, то, какое состояние у неё было, как она пребывала. Значит, я сказал о пребывании. — Ему показалось, что он пересовершил какое-то чудное открытие, но тут же с хлопком потёр руку о лоб, — Конечно! Ведь у лопаты есть ржавчина. Я могу сказать, что она ржавая, но тогда это будет скорее категорией качества. Однако важно здесь подчеркнуть не особенность качества лопаты, а связь между самой лопатой и ржавчиной, ведь, по сути, ржавая лопата, как и заржавевшая, — это лопаты, которые имеют на себе ржавчину, равно как человек сандалии, а значит, тут полезно говорить об обладании. Конечно, можно сказать, что лопата скорее претерпевает действие ржавчины, однако лопата ржавеет, а не её ржавеют. … …Ну вот. Я много чего могу сказать про лопату теперь. Вот она. Моя лопата…

Тяжёленький вздох обронился,  показавшись лёгким вначале, сменившийся позже каким-то предельно странным состоянием: он надул глаза на небо вылупился.

С одной стороны счастье обматывает во времена достижений всяких открытий, с другой — именно сейчас с ним соседствовал всеобъемлющий, но вместе с тем малозаметный ужас, развившийся от тотального непонимания какой-то фундаментальной, корневой детали. Он стоял и молчал на небо, но на самом деле уже давно не молчал, а кидал ему какой-то невероятных масштабов вызов — будто хотел отыскать в нём разгадки, а небо всё отсылало его обратно к себе, закрываясь за скользящим слоем белых порхал. И снова обращение шло вовнутрь:

— Нельзя говорить о каждой из последних девяти категорий применительно к сущему, если про сущее мы не утверждаем, что оно есть, то есть если потенциально сущее в действительности не сущее. В каком-то смысле, все девять последних категорий применимы постольку, поскольку мы уверены в первой. Суть первой, соответствующий ответ на этот что-вопрос как бы распрыскивает на других существование. Но в силу чего сама первая категория релевантна в этом смысле? Откуда предмет черпает своё существование, в силу чего он есть? В силу самости или за этим стоит нечто куда большее?

Не отходя от своей лопаты, он вновь опустился в нескончаемую череду длинных размышлений, и в этот раз казалось уже, что он на пути к оседланию правильной лошади, такой, которая несомненно приведёт его к ответу на, пожалуй, самый важный сейчас вопрос. Но так пока только казалось. И всё равно желание докопаться до разгадки его куда-то толкало, но тоже пока совсем непонятно куда. В такие моменты всегда спасал один стих, который где-то уже виделся, да не помнится где. Вот и сейчас он его почти пропел:

В землю вройся! Вниз и вглубь
Острою лопатой!
Хоть грозит земная глубь
Бездной бесноватой…

Как-то не так показалась звучащим ему эта вставка (не хватало в ней чего-то), но неустрашимый дух всё равно решился последовать ей, хотя и чуя тут что-то неточное:

— Если есть что-то или кто-то в силу самости, то значит и есть это, поскольку есть. Существование обусловлено самим собой, и посему оно именно и позволяет наличествовать, иметься. Хотя точнее будет сказать, что сущее сущим делает бытие, но как понять, когда оно делает сущее сущим, а когда нет. Это не самость в строгом смысле слова, хотя всё зависит от того, как на это посмотреть. Если я спрошу себя о том, есть ли я, то я не смогу ответить на это: не знаю же, наполняет ли меня это бытие. Я ведь сам могу быть бытием для себя, от себя вести всё и себя. Тогда это самость. А вдруг я не сам для себя бытие? Тогда откуда мне его черпать?

Вот уже почти уткнулся он носом в тупик, но незаметно отвлёкся его разум на что-то другое, и вместо смачного хлопка лбом о поэтическую бетонную стену он вспомнил другой стих:

Рой поглубже, где стоишь!
Там первопричина!
Пусть кричат невежды лишь:
«Глубже – чертовщина!»

Стих этот был как-то связан первым, но чем именно… особо уже не важно. И тут его осенило!

Возопил он, что схватил эту первопричину! Возопил, что она у него в руках. Припадая к земле, возопил, что он понял, кричал на небо, не молчал, как обычно, — орал! Хотя он не видел этой первопричины, не знал, ни где она, ни что она конкретно, но так радовался! Был уверен, что наконец-то крепко ухватился за уступ… Конечно, нет же смысла и прислушиваться даже к тем, кто ничего не понимает в твоих изъяснениях.

— И вправду. Врываться вниз за поиском истины, пребывая постоянно в состоянии смущённости, вечного разрушения твоей убеждённости — это то как раз, что непостижимо обывателям. И называть такое глупостью с их стороны — лишь подкрепление верности этих раскопок.

Но он отвлёкся. Понял это. Иногда приходилось снимать условный стресс ловкими перепрыжками с темы на тему. Можно было во время этих скоков заняться отшлифовкой всяких мыслей, прокладкой мостов от этих к новым. И самое время сейчас было для того, чтобы пройтись по новому мосту. Он и пошёл.

— Так значит быть можно в силу самости… Это сложный вопрос, если вопрос вообще. А вот как быть иначе? Откуда мне испить этого святейшего бытия? Ведь быть… быть… — задумался он и пытался понять суть этого слова, подойдя с какой-то другой неожиданной стороны. — Быть — значит иметься, находиться, наличествовать. Но почему иметься? Ведь я могу спросить о лопате, имеется ли она у меня и как это связано с «быть», если я говорю о своём обладании ей? — Тут кажется и был найден ответ… — Точно! — Завопил он! — Да! Ведь я могу сказать, что моя лопата есть у меня и буду для этого использовать глагол существования! Получается, что существовать и находиться в обладании — это очень связанные вещи. Значит ли это, что обладание в некотором смысле подталкивает к существованию того, обладание чем происходит? Есть ли моя лопата потому лишь, что я ей обладаю?

Тут он задумался, потому что случился у него фундаментальный переворот.

— Может быть, это ошибка языка? В других языках, в английском, допустим, для этого использовать вернее глагол «have». Хотя дозволительно и узнать об обладании не только через глагол «иметь», но и через конструкцию «there is/are».

Он задумался ещё сильнее, потому что не понимал этой причудливой языковой игры, странного до жути соотношения глаголов «быть» и «иметься». Странно до жути это было потому, что открытие это словно открывало перед ним новые, никогда прежде не видимые горизонты языка и миропонимания. Это идея показалась ему настолько глубокой и оригинальной, что, пускай даже, сказал бы один какой-нибудь человек, что это глупость, то сразу его бы и заклеймили невеждой. Потому он это принял. Без заметных колебаний.

— Пускай лопата есть, ибо я ей обладаю. Но я то тогда есть в силу чего? Кто может обладать мной? Кто?..

И вот обратился он своими глазами на церковь…

Автор записи:

awaw224.1.2021

не в сети 2 дня

0

Все публикации автора14Приватный чат

0

2

Загрузка...

# Современная проза # Стихи зарубежных поэтов