О безжалостном пути.
Белоснежная гордая птица пролетала над безумствующим в пламенах раскидистым лесом, полном тлеющих деревов, что вздымают свои почерневшие верхушки к раскатистым огненным струям, бегущим по небу, словно змея, извиваюзщаяся меж высоких травинок, и отпускают безнадёжные, жалкие мольбы к рассвирепевшему полотну из натянутых на бледные эфиры комов бушующей тревоги. Ваша страсть вопиет к небу, ваше безумие вопиет к небу! Языки молний лижут стволы ссохшихся сосен и елей, грубо дрожит вся земля под ними.
Благородная ласточка ломает с хрустом свои цветущие крылья, перья вздымают в воздух; последний взмах ведёт в бездну, где прокажённое тело подхватывают бурлящие воды, отправляя его в непрозрачную гладь, мирно покоящуюся посреди плещущего искрами пламезарного моря.
Блеклые выколотые глаза, в которых осколки разбитых зеркал, плачут. Угли догорают, оставляя всё же после себя надежду на безветрие.
О неудавшемся вознесении.
Маленький курносый странник плетётся безмолвно по дороге, восседая на грузной лошадке – Кере. Его судьба трагична: он влюблён, но стоят ли хоть сколько-нибудь заметной доли взаимные чувства к нему со стороны предмета обожания путешественника!? Он мечтает о ней: слышит, как сквозь потрескивание сверчков шелестят её тёмные, как сама ночь, волосы, вдыхает только что выдуманный помутнениями в голове её запах, глядит в насыщенные праведным эльфийским светом очи, сияющие посреди сумрака; а вот она уже, обнажённая, смотрит на беднягу у лесной опушки и зазывает за собой. И лошадь поворачивает в ту самую сторону, скрывая ликующие крылья.
Теперь одиноко странник бредёт вперед: его сердце, залитое ярким багром, открывает дорогу вглубь тьмы, его страсть, пестрящая солнечными огнями, следует ей. Он чувствует рядом эту девушку – она не выходит у него из головы. Всё её тело вместе и каждая его деталь в отдельности: гладкие, скромные руки, узенькие плечики, небольшая, но точно по размеру подходящая к общему плану грудь, обычная шея, слегка выдающийся подбородок, островатые скулы, которые при улыбке могут и ранить, маленький носик, великолепные губы, которые так хочется поцеловать, глаза, что отражают в себе свет тысяч звёзд, живущих на ночном небосклоне, и вся их яркость содержится в этих мизерных и аккуратных кристалликах, — этого так пылко вожделеет ненасытная натура. Её прелестный голосок, который можно слушать бесконечно, мерещится путнику, блуждающему в лабиринте без выходов. Он с дрожью обнимает своё лицо. Он в смятении. Он не знает, что делать. Его влажные от слёз ладони всё пуще трут краснеющие зеницы, мелкие всхлипывания рождаются перед истинным страхом. Сердце бьётся чаще, дыхание становится титаническим, и вот-вот уже разорвётся грудная клетка, и переполненное жаждой любви существо лишится низменной природы, возлетит существом высшего порядка, нечеловеческого подобия.
Но что это!? Впереди свет, сравнимый с эльфийским… И на этом конце пути, в лучах пробивающей мрак надежды, она. Её лик блестит, словно ждёт спасенья наравне с затерянным в паутине параноидальных чёрных картин всадником, обронившим здесь свою гордость. Он отводит намокшие ладони; всхлипывая, глядит в глаза, стоящие подле него, и, как безвольный раб, плетётся за ними вослед. А милая девушка, по-ангельски хихикая, всё бежит вперёд, изредка поворачиваясь, кружится в умерших ветрах, несущих откуда-то издалека могильный холод и изумрудный блеск. Но странник не замечает этого: он очарован своей любовью, он поглощён ей, как бедный монах образом Бога. Но Бог не внемлет его молитвам, он только ведёт за собой – туда, где безграничные потоки куч мёртвых ветров берут своё начало.
Уже поздно отступать: впереди за мёртвой чернотой появляется конец пути – это горящие обледенелые огни, это выжженная ярким льдом трава, это смерть, которая приобрела себе тело и теперь вольна мучить и издеваться над заблудшими к ней душами, что променяли свою свободу на безумие! Глаза в агонии пытаются найти её, бегают, да так, словно скоро растекутся по здешним просторам, заливая каждый комочек из грязи алой кровью. А её всё нет… Где же? Куда же? Очи снова в слезах и закрыты дрожащими ладонями. Но ныне, когда, руки опускаются вниз, а взгляд стремглав возносится вперёд, они наполнены изумрудным пламенем – пламенем, которое потусторонним сущностям освещает путь, которое мёртвых поднимает из могил и которым некроманты украшают свои мрачные пятиконечные звёзды. Странник умер, как и всё здесь…
Пред его фигурой предстаёт нечто безобразное: человек, но обутый в козьи лапы, с рогами на голове, покривленными, как выйдет, с бородкой, свисающей до живота, полусгнившего от какой-то неведомой порчи, с кровью на покусанных щёках и с ней же, стекающей с бурых зубов. Весь мех этого чудаковатого монстра испачкан в глине, воде, отодран и разорван в разных местах, а там, где он ещё сохранился, сама кожа покрыта чудовищными волдырями.
— Кто ты? — поражённо выдаёт странник.
— Ты шёл за мной, — отвечает ему ангельский голосок, — Ты искал меня. Вот я, стою напротив тебя и жду, когда отведаешь моей свежей плоти, когда увидишь, что, бредя, нашёл ты лишь свою погибель, и когда поймёшь наконец, что встретил, — продолжает уже возмужавший, но потрескивающий тихий скрип. — Это не последнее наше свидание: ты увидишь ещё меня рядом, когда вернёшься сюда же, подобно сегодняшнему мчась с переполняющей сердце страстью.
Зеленоглазый мощными руками раскалывает грудную клетку и величаво вопит. Из его рёбер разносится истинный свет — свет, сравнимый по яркости с Солнцем; он сменяет ночь на день, он возливает реки жизни вновь, заставляя сгинуть всю непристойную противоестественность, он пробуждает всё, но несёт погибель одному. Из груди, опавшей на расцветшее поле, появляется ребёнок, будто Аполлон в незрелости, и устремляет свой лик вверх, выше к небу. Но лошадь с именем Кера подхватывает его в возвышении, закрывая крыльями лучи тепла, и уносит уже иссохшую душу обратно в сумрак.
О двух первоначалах.
В маленькой комнате, отгороженной от коридора крепкой дубовой дверью, переколоченной металлическими ставнями, полной плавно стелющейся по скрипучему полу известковой пеленой так, что спокойный месяц, посылающий свой свет в единственное здесь окно, а вернее, проём в стене, заставленный ржавыми прутьями, делает видимым бесконечные танцы пылинок и мелкой крошки, крайне причудливо перекатывающихся друг чрез друга, в этой комнате мир грёз и желаний соединяется с миром правды, миром ощущений, два совсем параллельных пространства объединяются во что-то одно, едва уловимое, едва ли понятное, и каждую ночь, появись только лунный свет, в этой комнате слышно нарушающую всяческую гармонию, судорожную скачку обмоченного в чернилах пера по пожелтевшему от влаги пергаменту. Так успокаивает себя крик души, который в надежде отыскать свободу наткнулся на то, что стало его великим заточением, что лишило его не только так обожаемой им цели, но и, наверное, того, что имелось у него уже. И крик то теперь вовсе и не крик, и даже не безмолвное сопение, а поникшее дыхание, которое изредка, обычно в такие прелестные ночи, просыпается на пустой, безжизненной физиономии. Ещё реже этот понурый вид приобретает те давно утерянные черты, которые хоть сколько-нибудь позволяют вспомнить всё-таки, что изначально называлось криком души. Состояние, берущее власть над человеком, подчиняющее его себе, а затем так терзающее плоть и голову, является проклятием, хотя кто-то, возможно, предпочитает для обозначения этого понятия использовать слово дар. Расскажите о своих высоких строках тому бедолаге, что каждую ночь пытается создать письмо, которое останется, увы, без получателя. Эта безысходность сказывается на его лице: от жизни ничего уже не осталось, от прежней пылкости — тем более; и единственным утешением изо дня в день для него становится мучение своих рук, выводящих закорючки и палочки, которые складывает затем он в слова. Как, наверное, неприятно и больно, когда вынужден человек носить все свои переживания в себе и не просто хранить их, но и утаивать от чужих глаз, стремительно огораживать весь этот вулкан от извне.
Но сегодня необычная ночь, и сквозь привычную посеребрённую лунную музыку, уже слившуюся с этой комнатой и всей обитающей в ней атмосферой, слышит искорёженное ночным пением звёзд ухо, как стонет и рыдает ещё один невольник судьбы, но только в соседней комнате. Наш обессилевший герой, не могущий писать теперь в такой непривычной обстановке, откладывает подальше от своих усталых рук чернильное перо и, отодвигая чуть назад скрипучий стул, звук от которого режет барабанные перепонки куда пуще застенного изнеможения неизвестного, старается вспомнить что-то давнее, но внезапно всплывшее в памяти, и непонятный ужас охватывает его побелевшее за многие годы лицо. Прекрасно знает он, что находится по соседству с ним и что делают там обычно и кто делает. И знает он, потому что самому уже доводилось бывать в этой страшной комнате в первый же день, с момента, как прибыл сюда.
За дверью послышались шаги: кто-то в тяжёлых металлических сапогах содрогал пол, и, судя по разному ритму шагов, идущих было двое. Они направлялись, очевидно, в ту самую соседнюю комнату, воспоминания о которой постепенно начали проясняться ещё более отчётливо с каждым громким звуком ударяющейся о дубовый пол стали. Заключённый прекрасно понимал, кто проходит мимо него, так как постоянно привык наблюдать их рядом. Идеал и Материал — так звали этих пугающих стражей, которым пора было бы уже назваться заточителями, — это более точно определяло бы границы их форм. Каждый новоприбывший проходил у них курс «терапии», и наш герой не являлся исключением: наконец проснулась в нём та память, которую столь старательно пытались извести эти двое, и наконец, спустя такое безмерное количество пустых лет, пришли к нему картины самого первого дня, в подробностях теперь мерцающие у него перед выцветшими глазами.
А тем временем из соседней комнаты донеслись неописуемого, непредставимого кошмара звуки. Они окутывали изнеможением, забирались всё глубже внутрь и угнетали ещё оставшееся где-то совсем далеко живое своей поразительной жестокостью. «Как же? Разве может, разве способно самое светлое чувство превращаться в то, что любой человек назовёт пытками? Разве возможно допустить, что основополагающие его принципы станут ничем иным, как издевательством над самой сущностью человека? Тогда почему не отвернуться от всего этого и не прекратить вести своё тело дальше на убиение?» — такие мысли пробежались на лице, заметно похорошевшем от внезапного пробуждения. Заключённый взглянул на незаконченное письмо и, прислушиваясь к застенным стонам, скривился, затем осторожно приподнялся со стула, не меняя положение глаз, и вынул из кованой подставки потухший факел, на который и переместил свой пристальный взгляд. Несколько робких минут замешательства, и письмо было предано огню, а вместе с тем и распечатана дверь, которая долгое время считалась неприступной.
Горящий факел открыл спрятанные от человеческого глаза пути, объединившиеся в парализующую своею непривычностью сеть циклопической запутанности. Но каждый из представших скулительному воображению, желавшему уже непременно предъявить себя чистой воле, переходов, каждая развилка, каждый коридор были отгорожены одним лишь необходимым пунктом. Им выступала та самая пыточная камера.
Просунув осторожный взгляд в небольшое отверстие металлической двери, служившее обычно местом наблюдения изощрённых садистов за жертвами безрассудочных пленений, совершаемых попавшими сюда над собою же, любопытный сразу стал бы молиться, таким образом, слабо отдаляясь от возможности оказаться внутри. Но так поступит не только носящий единственно черту любопытства в своём неугомонном мозгу, а исключительно тот, кто вместе с ней обладает и некоторой долей трусости, мешающей не моргать при виде до дрожи настигающего ужаса. Боязливость здесь наращивает проблему; ошибочно считать, что она служит рецептом от закрепощения, ибо последнее становится тем, чем является, тогда, когда не обнаруживает препятствий для реализации своих смелых амбиций; в подобные минуты важно не отступать с трепетом от волны невзгод, а отринуть бегство, ведь оно не откроет секретную тропу, ведущую из непроходимой чащи; наоборот, тропа заведёт глубже. А кто более беззащитен, чем трус в тёмном лесу?
Избавиться от известного препятствия — первое из того, что следовало бы сделать заключённому, и как повезло ему, что яркий факел оказался у него в руке. С его помощью он может разглядеть и разглядывает уже все подробности так волнующего душу феномена, а в случае если тьма снова подступит к ногам, то горящий свет защитит — главное не дать ему несвоевременно проредеть.
И вот теперь, когда рвущаяся к свободе душа, защищённая от раздрабливающих сердце страхов своей непримиримой стойкостью, оказывается внутри, именно сейчас, желает она совершить то, чем занимаема совсем недавно, однако столь свирепо и бешено, что голодному хищнику следовало бы поучиться у неё той злобности, но и тут не решается заключённый действовать опрометью. Ведь важно не расправиться единожды с невзгодой, одолевающей человеческое существо: с той же кровожадностью, с какой убивает она душу, необходимо убить и её, — это станет, пожалуй, самым важным шагом на пути к той цели, которую до этого называли люди недостижимой звездой.
Поэтому заключённый так долго рассматривает двух стражников и то, что используют они для накладывания разнообразных печатей на вожделенную свободу. Первый из них — Идеал — умело врывается в разум, оставляя там бездонные борозды, создавая пространства, через которые затем натягивает плети, таким образом, связывая себя прочно и неразрывно с неистреблённой ещё жизнью. Второй же — Материал — действует более подло, не только куда сильнее стягивая оковы, но и подчиняя себе вслед за рассудком само тело, саму природу, самую незащищённую часть. Так терзают они человека, выжигая у него рабское клеймо на лбу, и так же они должны быть преданы огню, как и то письмо, которое уже было сожжено и догорает сейчас где-то неподалёку, постепенно вытлевая, как прежде тлел и заключённый. Поэтому вмиг окутывает их пламя, мирно прежде покоящееся на факеле, а теперь бегущее по их раскалывающейся коже, поэтому падают безмятежным прахом их мёртвые туши. И так догорают они, открывая путь дальше. Необходимо, наверное, изменить сейчас и имя заключённого, называя теперь его не иначе как героем.
Может и нам стоит последовать его примеру и так же убить своих Идеала и Материала…
Загрузка...
